— Мне и тут хорошо.
— Тебе хоть на свалке, но только не вместе, — сетовал Дорский и истязал себя одним и тем же вопросом: ради чего его сын, единственный его наследник, променял все на эту дыру, на эту обшарпанную комнату, которую купеческая вдова пани Мочар сдавала гулящим барышням и иногородним гимназистам.
В отместку?
Но разве столь обожаемые Андреем Бакунин и Маркс жили в конуре, мстили своим родителям вонью и неуютом?
Бунтовать можно и в собственном доме на Завальной, где есть ванная и туалет, пуховые одеяла и перины. Будь ты трижды бунтовщик, мыться-то поутру все равно надо. Никакая революция не отменит ни мыло, ни воду.
Чего же ради прозябать на чердаке и пасти на себе клопов? Неужто их укусы могут на час, на минуту, на секунду приблизить желанное время всеобщего благоденствия? Может, начинать надо не с ниспровержения батюшки-царя, а с них — по клопику, по тараканчику вывести всю нечисть и оглянуться, авось на белом свете все и переменится к лучшему.
Но Андрею все нипочем.
Шагая вдоль вертлявой Вилейки, прислушиваясь к ее ребячливому журчанью, Мирон Александрович вспоминал прошлое лето, когда его вызвали не куда-нибудь, а в охранку к ротмистру Лирову, и от этого воспоминания у него снова накипала утихшая было злость на сына.
Ах, если бы он знал, чего ему, Дорскому, стоил этот визит!
Ротмистр Лиров — не мелкий пакостник Шаликевич, поганые стишки не распевает, ротмистр Лиров сама вежливость и обходительность: милости прошу, ради бога, не прогневайтесь, чувствуйте себя как дома (ишь, стервец, загнул!), служба есть служба.
— Садитесь, Мирон Александрович.
— Спасибо, спасибо.
Ах, если бы Андрей знал, чего ему стоило это короткое, это невразумительное «спасибо», это присаживание, грузное, почти обреченное, словно под ним был не стул, а раскаленная докрасна жаровня: опустишься, и паленым мясом запахнет.
— Вашего сына зовут Андрей, — наклонился к нему через стол Лиров, и в его наклоне, как и в его вежливости, было что-то вкрадчивое, как у волка, обнюхивающего щель в овчарне.
— Андрей.
— Фамилия его Дорский?
— Дорский.
— По матери, — с нажимом уточнил ротмистр.
— Да.
Лиров не спешил, растягивал дознание, и от этого высокомерного умышленного растягивания у Мирона Александровича противно холодели колени.
— Давно он с вами не живет?
— Второй год.
— Второй год, — задумчиво повторил Лиров, что-то прикидывая в своем охранительном уме и барабаня пальцем по столу. — Собственно, почему?
— Не захотел, — буркнул Мирон Александрович и тут же поправился: — Захотел жить независимо.
