Голос его, высокий, пронзительный, смахивающий на предсмертный клик диковинной птицы, с утра до вечера тревожил ухабистую дорогу, дремотные поля, раскиданные там и сям избы:
— Умрите богачи и бедняки! Умрите воры и благочестивцы! Умрите невинные и порочные! И тогда придет Мессия, воскресит вас и поведет за собой в землю обетованную.
Призывы его отклика не находили — только эхо вторила им да местечковые мальчишки, бывало, прибегали на развилку и, перекрикивая друг друга, озорно и звонко подхватывали:
— Умрите богачи и бедняки! Умрите воры и благочестивцы! Невинные и порочные!
И после каждого выкрика какой-нибудь сорванец падал, как подкошенный, на проселок.
— Кыш! Кыш! — распугивала их, как коршунов, рассерженная Морта. — Кыш!
— Ничего, — бормотал Семен. — Пусть учатся.
— Чему? — недоумевала Морта.
— Умирать, — отвечал Семен, горбясь и подаивая тонкие, как мышиные хвостики, пейсы.
Она поеживалась от его слов, отводила в сторону опаленный чужой бедой взгляд, и в душе у нее, как одинокий огонек в тумане, высвечивалось что-то далекое, неосязаемое, жалящее. Морта невольно сравнивала того, прежнего Семена, необузданного, дикого, непредсказуемого, с нынешним, тихим, задумчивым, одухотворенным невидимой связью с чем-то запредельным, потусторонним, прикованным только одному ему принадлежащими цепями не к развилке, а к тому, к чему простому смертному даже во сне не приблизиться ни на шаг, ни на минуту, и это сравнение лишало ее преимущества, которым так кичатся разумные существа.
Безумие Семена перемежалось короткими, яркими, как молнии, вспышками удивительного, повергающего в неизъяснимую печаль, просветления, и тогда он казался Морте необыкновенно красивым и привлекательным. С таким она могла бы пойти на край света — только позови, только кликни. Но просветления были не только коротки, но и редки.
Направляясь после бессонной, невыносимо долгой от утомительного ожидания, ночи, Морта вспомнила, как зимой — снег только выпал — Семен, принимая у нее из рук еду, завернутую в холстину, чуть слышно сказал:
— Ты ждешь ребенка, да?
Она была на третьем месяце, и прозорливость Семена ошеломила ее.
— У тебя будет брат или сестра.
— Зачем? — спросил он, чавкая. — Сестра у меня уже была, а брат мне не нужен. Вон мои братья. — И Семен показал на придорожные деревья. — Видишь?
— Вижу, — сказала она. — Ты ешь, ешь!
Она боялась, что он еще что-то скажет — обидное, злое, оперяющееся в его бреду, как цыпленок в скорлупе.
