— Очухался, — ответил другой голос.
Милентий хотел подняться, подтянул к себе локти, уперся в пол, и… поплыли круги перед глазами. Но чьи-то руки взяли его за плечи и посадили, прислонив спиной к стенке.
— За что попал? — спросили сверху у Милентия.
— Не знаю…
Собрав все силы, он поднялся на ноги. И только теперь увидал почти всю камеру. Над дверью небольшое, зарешеченное, но без стекол окошко. Через него из коридора поступал воздух. Поэтому здесь толпились заключенные. Дальше сидели и лежали один к одному человек сорок. Тут же у двери, только по другую сторону от Милентия, стоял бачок и прикованная к нему цепью кружка.
Он подошел к бачку. Сильно болело в животе, во рту все пересохло, как будто вместо языка там была сухая тряпка. Выпил кружку теплой воды и тут же сел на пол. В камере было тихо. Из угла спросили:
— Новый очухался?
— Будто бы…
И опять молчание. Вскоре в коридоре послышались шаги. Люди в камере замерли. И никаких других звуков во всей тюрьме. Только неторопливые шаги нескольких пар ног.
Звякнул засов. Распахнулась дверь. И прямо напротив Милентия на пороге выросли двое полицаев. В коридоре, не заходя в камеру, стоял немец с бумажкой в руке. На ломаном русском он стал называть фамилии.
— Ша-ти-лоф!
Из-за спины Милентия, коснувшись рукой его плеча, вышел мужчина в бушлате. Один из полицаев подтолкнул его в коридор.
Ду-да-рен-ко! — продолжал читать немец. — Ре-бро!
Вышли еще два человека. Один из них дошел до двери, вдруг, о чем-то вспомнив, вернулся в дальний угол. Полицай за ним. Арестант наклонился, чтобы взять свой узелок. Полицай рывком повернул его к себе лицом и рявкнул:
— Дурак! Тебе уже ничего не нужно.
В этот раз из камеры забрали сразу человек пятнадцать.
Как узнал после Милентий, по вторникам и пятницам выводили на расстрел. В эти дни интендант не выдавал обед до тех пор, пока не уводили обреченных. Паек на них еще выписывался. Интендант таким образом выгадывал килограмм-другой хлеба. В тюрьме знали: если обед дали — до завтра доживешь.
День клонился к вечеру. В полутемной камере стало еще сумрачнее. Люди сидели нахохлившиеся, как куры в дождливый день.
— Фомич, а Фомич! — попросили из дальнего угла. — Расскажи что-нибудь. Издохнуть от тоски можно.
— Не могу. Сейчас нашим товарищам фашисты жизнь обрывают.
— Они в любой час кому-нибудь жизнь обрывают, — отозвался другой голос. — А так сидеть — с ума сойти можно. Лучше уж сразу под пулю.
— Ну а чего б тебе рассказать? — смягчился Фомич.
