Вечером Алексей подшил валенки, а на следующий день, расспросив у хозяйки, где живет "дамочка", отправился в город.
Алексей нажал кнопку звонка квартиры номер двадцать семь. Ему открыла маленькая седенькая старушка.
— К тебе, Софушка! — крикнула она в глубину квартиры, выслушав Алексея.
В прихожей появилась высокая, уже немолодая женщина с изможденным печальным лицом. Она внимательно посмотрела на Столярова.
Алексей сказал, что он принес ее валенки.
— Шел в город и решил сам занести заказ, — объяснил он.
Софья Львовна предложила ему в качестве платы буханку хлеба — он взял половину. Сказал, что замерз, и попросил разрешения посидеть погреться. Софья Львовна пододвинула ему стул, а старушка тем временем принесла из кухни стакан чая.
Алексей рассказал о себе: сам москвич, во время войны случайно оказался здесь, да так и застрял в городе. Он рассказывал свою новую легенду, сочиненную по документам, которые ему дал Лещевский.
— Из Москвы? — заинтересовалась Софья Львовна. — Бог мой! Я так давно не была в Москве. У меня там уйма родственников! Немцы твердят, что Москва взята, но мне что-то не верится…
Ивашева с любопытством рассматривала гостя.
От его плотной, широкоплечей фигуры исходило спокойствие, не то, которое достигается хорошим воспитанием и постоянной тренировкой, а то, которым дает о себе знать врожденная внутренняя сила. У нее закралось подозрение, что сапожник знавал лучшие времена и был, видимо, более интеллигентным, чем казалось по его профессии.
Алексей, в свою очередь, приглядывался к хозяйке.
Можно ли довериться этой женщине?
Он заметил седые пряди в висках, боль, застывшую в огромных, сухо блестевших глазах, икону в углу.
"Не может быть, чтобы эта женщина была на стороне тех, кто отнял у нее самое дорогое".
Впервые со дня смерти дочери Софья Львовна оттаяла душой. И ее совсем не удивил вопрос сапожника.
— Вы разрешите заходить иногда к вам?
— Да, да, буду рада.
С тех пор Алексей стал время от времени заходить в квартиру номер двадцать семь. Бывало это обычно по воскресеньям. Однажды Софья Львовна заговорила с Алексеем о своей дочери.
— А я ее знал, — как всегда, спокойно и немного задумчиво сказал гость. — Я лежал в этой больнице.
— Я пришла на Доронинский карьер под вечер, — продолжала Софья Львовна. — Слышала раньше, что на этом месте расстреливают евреев и коммунистов.
Но не увидела сначала никаких трупов. Вокруг возвышались снежные бугры, и я не сразу поняла, что эти бугры, слегка присыпанные землей и снегом, человеческие тела. И хоть я пришла искать сюда дочь, я страшилась самой мысли, что найду ее здесь. Меня вдруг начал бить озноб, перед глазами все поплыло. На мгновение мне показалось, что все это кошмарный сон: бугристая низина, морозная дымка, низкое солнце. Мне хотелось бежать, но я не могла сдвинуться с места.
