Кучер не переставал покачивать головой, предвидя, что ни головная боль старшего сына, ни доводы младшего не произведут должного впечатления на их отца. И лишь после того как Клемент вновь махнул рукой, он ударил кнутом по лошадям, и коляска в мгновение ока исчезла в клубах пыли. Она была последней в необозримом количестве экипажей и повозок, во много рядов забивших пражский тракт. И когда наконец она, погромыхивая, укатила, то окрест храма по всей равнине, еще недавно являвшей столь разнообразное и занимательное зрелище, воцарилось то немое, хмурое молчание, которое лучше всяких слов свидетельствует о полном одиночестве.
Долго стоял Клемент неподвижно перед храмом, весь, казалось, уйдя в свои мысли. Он точно так же, как перед тем его брат, забыл обо всем на свете, озирая задумчивым и даже более того — гневным оком всю окрестность, потом обнял брата за плечи, и они двинулись вслед за толпой по направлению к Праге.
Молодые люди шли не спеша; вокруг стало тихо пыль осела, и прояснился горизонт; зато потемнели лесистые холмы, багряные от вечерней зари, понемногу окутывающей все своим темно-золотым плащом. Укрывшись под его сенью, в колыбели садов и парков готовилась отойти ко сну утомленная ликованием и славой Прага.
Ничто не мешало раздумьям: и с дороги, и с ближних тропинок мало-помалу исчезли все пешеходы, ни одна живая душа не попалась навстречу, лишь вороны кружили в небе, возвращаясь к себе на колокольню, где их были тысячи. Какие-то пугливые, нечаянно потревоженные зверьки шмыгали в траве под ногами, вздрагивали задетые нечаянно ветки, и тогда на лоб падали прозрачные капли росы.
Леокад едва поспевал за братом: теснило грудь. Клемент, ничего не замечая или не желая замечать, продолжал идти вперед своим твердым размеренным шагом, и тогда Леокад сбросил с плеча его руку.
— Отчего ты решил идти домой пешком? Ведь мы уже проделали сегодня этот изнурительный путь, — несмело спросил он старшего брата.
Клемент остановился.
— Зачем ты спрашиваешь о том, что тебе известно столь же хорошо, как и мне, — сказал он с упреком.
Леокад опустил голову, как тогда в церкви, увидев, кто пришел за ним. Это рассердило Клемента.
— Неужели ты впрямь не догадываешься, о чем я хочу тебя спросить: как может теперь мужчина думать о чем-то своем, желать что-то иное, стремиться к чему-то еще, кроме того, чтобы наш народ использовал благоприятный момент — ведь над Францией уже занялась заря новой жизни, — и сбросил с себя оковы? До сего дня я полагал, что одни поверхностные, тупоголовые люди могут еще не понимать значения момента, которого наша отчизна с таким нетерпением дожидалась более двух столетий, но никак не думал, что на это способен тот, кто здоров душой, имеет непредубежденный ум и благородное, справедливое сердце. Однако в последнее время я все больше убеждаюсь, что человек этот готов посвятить себя другому делу, для него столь же дорогому, а быть может, еще более дорогому, и мною овладевает недоверие к человечеству в целом — нет, ему не выпутаться из рабства, оно само не желает этого! Душа цепенеет от ужаса, когда подумаю, в чью власть он попал! Страсть овладела им! А этот тиран куда опаснее тех, что сидят на тронах, ни одному Бруту еще не удалось заколоть его своим кинжалом…
