Леокад еще ниже, с еще более покаянным видом опустил голову.
— Ах, к чему все эти намеки? — решительно сказал Клемент, заступая дорогу брату. — Я всегда выкладывал тебе все начистоту и теперь прямо скажу: ты даже себе не хочешь признаться, как сильно меня огорчил. Давно приметил я в тебе перемену к худшему. Я не знал, чем это объяснить, но в последнее время она сделалась слишком явственной. Мне приходилось идти на разные уловки, лишь бы скрыть это от матери и оправдать тебя в глазах товарищей. Ведь прежде на наших собраниях ты был преисполнен благих порывов и святого усердия, а теперь ты самый безучастный из всех, рассеянно говоришь о важнейших вещах, так же рассеянно голосуешь, ничего не предлагаешь, не берешься ни за одно важное дело, оставляя инициативу и действие на долю других. А ведь никогда до сих пор еще не было у нас такой потребности в ревностном и напряженном усилии, как теперь, когда мракобесы собирают силы, чтобы дать отпор плодотворному, всеоживляющему движению, от которого уже трепещет Запад, а вскоре задрожит и вся Европа, если человечество поймет, что наконец-то настал час его освобождения и галльский петух пропел для всех{29}, что после долгой, непроглядной ночи, то и дело сотрясаемой громовыми ударами греховных войн и дикого, всеразрушающего людского фанатизма, настает росное утро счастливого будущего. Приподними лазурно-голубую завесу, и ты увидишь сверкающую золотом колоннаду храма, где полноправно царит та единственная владычица, коей все поклоняются, — святая наука.
И Клемент с таким воодушевлением поднял глаза к вечернему небу, словно то был свод его золотоколонного храма.
— Ах, как все сегодня кипело во мне, хоть мы и сами вызвались участвовать в этой комедии, чтобы снять с себя подозрения и показать, что хотим быть такими же святыми, как все, — продолжал он, победив усилием воли душевное волнение и сделавшись немного спокойнее. — Как я скрипел зубами, выслушивая оскорбления, брошенные в лицо моему народу; мне приходилось сдерживать себя, лишь бы не обнаружить, что делается в душе, когда оскверняют самые дорогие, самые высокие наши воспоминания! Я дал клятву пред алтарем, воздвигнутым нам в оскорбление на том самом месте, где была убита свобода совести моего народа, клятву самую пламенную и святую, что верну эту свободу хотя бы ценой своей горячей крови и, какие бы времена ни наступили, только ему, народу, будет принадлежать мое сердце, имущество, все мои помыслы. Нет сомнения, что в конце концов победят правда и право. Сегодня пришла весть из Италии, будто во Франции дело идет к республике. Как только ее провозгласят, французы, конечно, окажут нам братскую помощь в борьбе, совместными усилиями будет создано одно большое государство взаимной любви, справедливости, равенства, и человек наконец-то почувствует себя человеком. Мы должны приложить все силы к тому, чтобы наши освободители увидели, что мы готовы принять дары, которые они принесут с собой. Впереди у нас столько работы, требующей человека всего, целиком, а ты, Леокад, не принадлежишь себе…
