— Ну и ну… — пробормотал Высик, думая о своем. — Ну и ну…
Он свернул направо, чуть в сторону от отделения милиции, прошелся до больницы. В «жилом» флигеле горел свет — выходит, врач еще не спал.
Врач, Игорь Алексеевич Голощеков, доживал в их местечке последние деньки. С изменившимися временами, он получил приглашение вернуться на работу в Москву, в хорошую больницу, и обещали ему не комнату даже, а однокомнатную квартиру — пусть и в «хрущебке», пусть и на окраине, где-то на Остаповском шоссе. Сейчас он сдавал дела, и к первому октября должен был оказаться на новой работе и в новом жилье. Высик уже подумывал, с горечью, как будет скучать по постоянному собеседнику многих лет. Ничего не поделаешь…
Высик завернул во двор больницы, подошел к «жилому» флигелю, стукнул по отворенной во двор створке окна. Врач выглянул, кивнул:
— Заходите. Не заперто.
Когда Высик зашел, врач привычными движениями уже разводил спирт в мензурке.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Случилось, — кивнул Высик, усаживаясь за стол и вытаскивая папиросы. — Такую новость узнал, что закачаешься.
— Поделитесь?..
— Только вы, как обычно, ни-ни…
— Разумеется.
— Марка Бернеса убить хотят.
— Бросьте! — врач так резко обернулся, что чуть спирт не расплескал. — Кто?! За что?!
— Бандиты. За роль в «Ночном патруле». Уже и палача назначили, исполнителя бандитской воли. Теперь, пока этого палача не обезвредим, никому из нас покоя не видать.
— М-да, — врач присел напротив Высика. — Ну, в наших краях этот убийца вряд ли появится.
— Кто знает, кто знает…
Врач внимательно поглядел на Высика.
— Что вас тревожит? Интуиция?
— Я бы слово «интуиция» не употреблял, — поправил Высик. — Всего дня три-четыре назад осудили мы это слово как мракобесие и поповщину. Даже собрание проводили, по указанию сверху.
— Ну, знаете… — врач развел руками. — Куда же без интуиции, а?
— По-вашему, неправы те, кто ее осуждают? — не без подковырки спросил Высик. — Решение партии, так сказать.
Врач уже привык: когда Высик говорит с такой подковыркой — значит, собеседника «на вшивость» проверяет, и на все «решения партии» ему наплевать, ему важно настоящее мнение услышать. В самом начале их знакомства, во время жуткое, но в чем-то и очень легкое, потому что только-только война кончилась, и верилось, что все будет по-новому, по другому, после этой освободительной бури, пронесшейся над Европой — верилось наперекор разуму и чувствам, ушам и глазам, отчетливо доказывавшим, что возвращается все та же затхлость, и даже еще более худшая, и из затхлой тьмы такие упыри вылезали, такие хари, каких и в прежнее расстрельное время не было — так вот, в самом начале их знакомства врач еще зажимался и закрывался боясь со стороны Высика той провокации, после которой — донос и исчезновение навсегда… Но очень быстро разглядел, буквально в несколько дней, что, когда Высик провоцирует — иногда, внаглую — то совсем иным тоном вопрос задает, и с совсем иным лицом, не ерническим, а угрюмым, будто предупреждает собеседника: смотри, вот я сейчас тебя ловлю, как волк зайчишку, и сам будешь виноват, коли попадешься, я тебе не зря клыки показываю… И, как только этот барьер исчез, Высик и Голощеков стали общаться легко и свободно, и общались так все эти годы, несмотря на разницу в возрасте и образовании, и доверяли друг другу то сокровенное, что в те времена иные таили даже от детей и родителей, чтобы себя и других охранить от лагерной мясорубки.
