— Нет. А что?
— Так.
— А ты, Журба?
— И я нет. А что?
И оба расхохотались.
— Сколько тебе?
— Двадцать восемь.
— И мне двадцать восемь. Годки! А я давал тебе больше, — сказал Журба.
— Больше? Когда давал?
Журба лукаво усмехнулся.
— Я кое-что знаю, о чем ты даже не подозреваешь.
— Любопытно!
— Скажи прямо, что тебя связывает с Радузевым?
— Вопрос что называется в упор, по-чекистски.
— Именно.
— Меня с ним ничего не связывает.
— А с блондинкой?
— С какой блондинкой?
— С той, у которой кукольные глаза... «Не отпирайтесь... Я прочел души доверчивой признанье»... Так, кажется?
— Так...
— Что скажешь?
— Она жена Радузева. А ты откуда ее знаешь?
— Я видел однажды, как на тебя эта блондинка смотрела. Сколько любви и скорби в нежном взоре... И потом...
— Что потом?
— Невольно видел ваше последнее свидание.
— Видел? Где? Когда?
— Так пришлось. Ваши сцепленные пальцы долго мерещились мне во сне...
Абаканов нервно потер лоб сильной своей рукой.
— Не надо говорить в таком тоне, — сказал он серьезно.
— Что с тобой?
— Ничего.
Абаканов вздохнул.
— Знаешь, Журба, не с каждым на такую тему говорить можно.
— Верно.
— Но с тобой можно!
— Благодарю!
— Мне двадцать восемь, а я кажусь себе старым-престарым...
— Почему?
— Не знаю. Скажи, как ты находишь Любу?
— Я видел ее несколько минут, меня познакомил Радузев. Признаюсь, Люсенька произвела большее впечатление.
— Узнать Любу за пять минут нельзя. Она могла показаться даже легкомысленной.
Так удивительно было Журбе видеть вздыхающего Абаканова, что Журба сказал ему об этом.
— Чего удивляешься! Я любил жизнь широкую, без берегов, большую, и вдруг Люба...
— Передо мной явилась ты...
— Именно! Она явилась, как виденье, только, увы, не мимолетное... Я полюбил ее сразу, как говорится, с первого взгляда. Все понимал: муж, дочурка, но полюбил вопреки здравому смыслу, вопреки разуму.
— А она?
— Ответила, но не позволила перейти грань, после чего говорят: произошла измена. Мы были и остались чисты, как брат и сестра. Удивительно? Да, удивительно. Можешь не верить. Говорю правду. Хотя мужчины любят прихвастнуть своими победами. У нас в этом смысле ничего не было. Ничего.
— Продолжай, продолжай!
— Черт его знает, что получается. Кажется, все женщины одинаковы, так нет же: вот с этой — счастье, а с этой — наказание. В этой все тебе нравится, даже недостатки, а у этой и достоинства неприятны. Люба полюбилась мне всем. Нельзя сказать, чтобы я не знал до нее женщин; изыскателю приходится порой попадать в самые неожиданные лапы и лапки... Мне ли говорить тебе! — Абаканов лукаво улыбнулся. — Но все это не то, не то... И вот Люба. Как она боролась со своим чувством! Мы могли в те первые безоблачные месяцы уехать куда-нибудь, бежать. Но... Люсенька... Для Радузева Люсенька — это жизнь, больше жизни. Оставить девочку Радузеву Люба не могла. Значит, бежать надо было с Люсенькой. А Радузев? Какое право мы имели казнить его? За нашу любовь? Бог ты мой, сколько взаимных упреков, обид, подозрений, чего хочешь. Влюбленные, кажется, то и делают, что без конца упрекают друг друга.
