«Но где эта чертова кубовая?»
Пробежав еще немного, услышал звон чайников и жестяных банок. Небольшая толпа плотно обступила кран, каждый торопился поскорее набрать воды и подставлял посуду, бесцеремонно оттесняя другого.
Вид тугой струи, обильно лившейся не столько в чайники, сколько на камень, до того обострил жажду, что Гребенников, не удержавшись, ринулся в толпу. «Вобла! И надо было наесться перед сном...»
Прозвучали звонки.
— Живей, живей, товарищи! — приговаривал Гребенников, переминаясь с ноги на ногу.
Звонки отпугнули слабонервных, толпа поредела, оставшиеся строго соблюдали очередь. Затем пронзительно залился свисток. Гребенников дорвался, наконец, до крана и, согнувшись, пил... пил, не в силах утолить жажду. Вода лилась по френчу, за воротник, была теплая, болотистая, но казалась вкуснейшей.
Наполнив баклажку, он вытер платком мокрое пятно на груди и побежал к поезду, который уже набирал скорость.
Вагоны пробегали все быстрее и быстрее. Чтобы не угодить под колеса, решил выждать последний вагон. Пряники и баклажка лежали в карманах брюк. Вот и последний вагон. Изловчившись, он ухватился за поручни и вскочил на ступеньку, но его с силой отшвырнуло в сторону. Повиснув на руках, распятый, Гребенников попытался было дотянуться до подножки, но поезд настойчиво ускорял ход, и преодолеть сопротивление движения уже не хватило сил. С каждой секундой пальцы слабели и слабели. Вися уже почти параллельно земле, он почувствовал всем своим существом, что взобраться не сможет, что гибель неотвратима, что так вот и придется закончить свой век. Все собралось против, было неизмеримо сильнее, пришло в час, когда он не ждал, не был готов, не мог уйти, не имел права уйти от жизни.
И, озверев от ярости, он собрал всю свою волю, восстал против неизбежного. В глазах поплыли черные круги, пот полился со лба на брови, на глаза, тело на секунду стало невесомым от беспредельного напряжения, и колени его, наконец, коснулись подножки. Он не заметил, как чья-то рука протянулась навстречу. Еще один нажим, от которого заскрипели стиснутые зубы, — и он стоял на коленях. Ветер стегал по лицу, по глазам, свистел в ушах, сердце вот-вот готово было оборваться.
Низко согнутый, с вобранной в плечи головой, ехал он некоторое время на ступеньках, понимая, что ни машинисту, ни пассажирам, в сущности, не было никакого дела до его жизни, висевшей на волоске, что никто так и не узнал бы, что же случилось с отставшим пассажиром, который сошел на какой-то глухой сибирской станции.
