Немцы, с коими судьба свела Елену, в большинстве своем решали все проблемы нажатием на гашетки автоматов.
Каждое из воспоминаний Медуницы, начавшись как неприметная, тихая речушка, взрывалось вдруг осколочной гранатой, разнося в клочья понятный, устоявшийся мир.
— Значит, это уже лето сорок второго было? — дотошно выведывал Шашапал.
— Да, — соглашалась Елена. — Другое лето подошло. Бабушка Мария ловко на приставной ноге прыгать навострилась. Может, не хуже тебя, — ласково посмотрела Медуница на Сергея. — А у меня, напротив, ноги, как кисель, сделались. Матрена, соседка наша, присоветовала было…
— Слушай, ты же обещала про то, как вас лошадь выдала, — дерзко перебил девчонку нетерпеливый Иг.
— Что ты лезешь! — разозлился Ник. — Она не успела еще…
— Я сейчас сумею, сумею, — закивала братьям Медуница. — Чайку подбавить?
— Подбавь, — завозил чашкой по блюдцу Иг.
— С марта, как Вальтер с Куртом ушли, и до лета самого плохо вспоминается, — наливая Игу полную чашку, призналась Елена. — Вроде как немцы в деревне и не стояли. Про лошадь ты хотел… Лошади четыре в деревне осталось. Вот чего вспомнилось. Картошку дядьки лесные с мамашей-теткой из погреба на телегу грузят. Бабушка Мария вокруг с костылем прыгает, хворостиной на земле чертит им чего-то…
Одно время у нас тихо все шло. Потом стрелять сызнова принялись. Но от деревни нашей неблизко.
В ту пору Аксютка косенькая ноги мои лечить взялась. Парила, помню, в настоях травяных, потом лопухами вываренными обкладывала. Еще… Мазью с запахом мышиным покрывала сперва. Уж после в лопухи заворачивала, а сверху клеенкой желтой, как бумага вощеная, пеленала и лыком обкручивала. Да строго-настрого ходить не дозволяла. Недели три так делать надо было. Тогда только и будет польза ногам моим. Мамаша-тетка меня таскать взялась. Но вот что худо. Припарки свои Аксюта косенькая в самый обед делать заладилась. Иначе, говорит, без толку все, и не возьмусь. Часа по два кряду в корыте с настоями ноги мои мусолила. Пока снадобья наложит, развяжет да сызнова обвяжет — еще полчаса клади. На такое дело мамашу-тетку уговорить одна бабушка Мария могла… Пока мамаша-тетка меня на другой конец деревни носит, бабушка Мария к ней в избу ковыляет — Васька, Шурку да Таиску обедом кормит. Потом обратно, меня харчевать торопится… Здесь еще какое дело… Мамаша-тетка мать, меня родившую, которая ей старшей сестрой приходилась, страх как невзлюбила… Приключилась меж них распря. Мать моя истинная из деревни в город на учебу поехала. А мамаша-тетка заневестилась рано. В пятнадцать годков, как бабушка Мария лесному дядьке раз говорила. Так вот, обозначился у мамаши-тетки жених. Кузнец молодой. Тут возвращается на лето из города моя мать. Уж как там вышло да почему — не знаю… Однако со слов мамаши-тетки так получилось, что отбила моя мать у сестры жениха и за собой в город Псков увезла. Там вскорости его бросила, а сама в Ленинград подалась. Где и встретила суженого, отца моего. Дюже грамотного, как бабушка Мария говорила. Мамаша-тетка тоже замуж вышла. Даже на год раньше моей матери. Но у нее муж в финскую войну погиб. Таиске два года было… Сколько всего прошло, но мамаша-тетка на старшую сестру зло держала за того кузнеца, что в Пскове поселился. Я, вестимо, не так чтобы понимала все, но чуяла. По всему выходило, что досаждают партизаны немцам крепко. Раз за полночь Матрена стучится. Всполошенная вся. Говорит — немцы Сугробино пожгли. Сугробинские партизан прикармливали, в отместку немцы карателей на них и наслали. Которых поздоровее — угнали. Немощных постреляли как есть. Избы спалили до единой…
