Кабан стоял в полной растерянности. Он так много хотел сказать доктору хороших слов, но простота, с которой тот выдавал ему документы, о которых пограничник и мечтать не смел, сразила его окончательно.
— Разрешите вопрос, Алексей Иванович?
— Конечно.
— Вот вы — за «дэнээр». Но в тоже время лечили меня, как вы нас называете, укропа, три дня не отходили от моей койки после операции. Почему?
— Это простой вопрос. Мне, как врачу, без разницы, чей ты солдат — украинский, российский или китайский. Ты для меня, прежде всего, человек, пациент, которого я должен вылечить. Здоровье человека — самое главное, и политика здесь ни при чем. Меня так учили.
Кабан подумал и спросил еще:
— Ну, хорошо, это понятно. Но вы меня не выдали. Вы ведь знали, что я прячусь в больнице, что мне отпускают процедуры, кормят. И ничего никому не сказали.
— Да, знал, я же главврач. Твое пребывание у нас отражено в истории болезни с первого дня до сегодняшнего. Но я не знал, где именно ты прячешься, и не хотел знать, если честно. А помогать искать и тыкать пальцем на своих сотрудников, подставляя их под большую опасность только за то, что они помогают раненому? Считаю, это подлость.
— И политика тут тоже ни при чем?
— Абсолютно.
Кабан долго прокручивал этот диалог в голове ночью на своей полке и никак не мог взять в толк одного: как такой человек может поддерживать «дэнээр»? Как?! Спросить, кроме бомжа с оторванным ухом, ему было не у кого.
Сумку — туалетные принадлежности, три запасные футболки, штук шесть газет с кроссвордами, которые предусмотрительно попросил у Жени, — он сложил с вечера. Упаковку бинтов засунул в карман мастерки спортивного костюма — сумку наверняка прошманают на границе, лишние вопросы ни к чему. Спал крепко. Пятеро в камуфляже лежали тихо, в карты не играли, с собой не звали, где спрятал пулемет — не спрашивали. Наверное, лежали и завидовали — их так никто и не забрал, и заберет ли? А если и заберет, то домой хоронить точно не повезут, зароют где-нибудь под кладбищенским забором вместе с бомжем. Женщина, несмотря на обстоятельства, при которых ушла из жизни — стремительно и несправедливо рано, сохранила лицо теплое, открытое, хорошее, она лежала в простом ситцевом бежевом платье и черном платке поверх горы сепаратистов со скрещенными руками на груди, будто держала свечу. Кабан решил, что если и состоится сегодня ночью во сне разговор, то только с ней. Возможно, она знает о жизни и смерти то, что не известно ему.
