— Я, — заявил Степан, строго держа указательный палец перед переносицей, — против войны и против Януковича!
Кабан расплылся в улыбке.
— Я, — сказал Степа, — за дэнээр!
У Кабана все аж упало внутри: «Вот и пришел мой час, — подумал он. — Пришла беда, откуда не ждали! Сдаст, как пить дать!»
— Кстати, — как бы между прочим добавил Степан, — в Харьков я брату позвонил. Говорит, пусть твой пограничник сдается в плен, а мы его потом обменяем. Но на какой ляд тебе этот плен, правильно я понимаю? Поспрашивал я тут у своих, так говорят, что за деньги могут тебя вывезти, но я так понял, что ни денег, ни паспорта у тебя нет с собою?
«Ну, — подумал Кабан, — теперь или-или. Если начнет шантажировать, деньги вымогать — значит, точно хана. Если будет торговаться — бежать нужно сегодня ночью. Но куда, блин, бежать?»
— Но раз уж так получилось, да и сын мой за тебя просит, могу пообещать одно — чем смогу, тем помогу.
«Да чем ты мне поможешь?» — раздраженно подумал отчаявшийся Кабан.
После того как забрали стариков, покойников над Серым осталось семеро. И как они с Женей не мудрили и не складывали хибару, все равно выходило так, что пространства внизу совсем не оставалась и трупы наваливались на Кабана всей своей окоченелой тяжестью. Ему теперь приходилось лежать на спине, прикрытым зеленым ворсистым больничным старым одеялом, и находить такие положения для своего большого тела, чтобы ничего не давило на рану. Относительно просторное убежище превратилось в тесную нору, где головы покойников понуро лежали в нескольких сантиметрах от лица Кабана и скалили на него свои прогнившие зубы и металлические фиксы.
Смеляковых забирал Смеляков-самый старший. Во что он одет, Кабан не видел, слышал только приглушенный голос глубоко несчастного пожилого человека, жизнь для которого в одно мгновение потеряла смысл. Смелякова-самого старшего сопровождали синие больничные штаны, главврач — его Кабан сразу узнал по голосу, и двое людей с оружием, чьи громкие голоса сразу стихли, как только они вошли в вагон из тамбура. Смеляков, кроме двух-трех коротких фраз-ответов на формальные вопросы, больше ничего не говорил, тихо стоял и ждал, пока сына и внука поднимут и вынесут во двор. Что говорили другие, Кабан не запомнил, он весь сосредоточился на том, чтобы не начать кашлять и плакать. Сердце его непривычно сжималось, и он не мог сдержать слез за этим незнакомым ему мальчиком, который так рано погиб. Закрыв влажные глаза, Кабан, сцепив зубы, переживал незнакомые для себя ощущения глубокого сопереживания и раскаяния. Он страдал не только за смерть Артемки, но и за то, что он и Воха, они — все взрослые вместе, не смогли удержать мир и началась эта война. Вот за это Кабан почему-то чувствовал именно себя персонально виноватым, хотя разумом понимал, что не в его силах простого электрика из Чугуева было предотвратить события. Но если бы он умел молиться, то в этот момент он бы, наверное, помолился за то, чтобы никогда больше не убивали детей.
