— А пойдемте! — Молодые загорелые ноги резко развернулись к выходу, и Кабан увидел упругие блестящие голени. — День впереди тяжелый.
— И жаркий, — поддакнули синие больничные.
Кабану показалось, что он даже расслышал, как у санитара от предвкушения коньячного удовольствия зашевелились пальцы на ногах.
— Слышь, Грек, а ты чо девке про полчаса прогнал? Тут же работы — на семь минут. Дед нормальный вполне, раз-два подправить — и дело с концом.
— Ага, братан, по полштуки она нам за семь минут, думаешь, отвалит? А за полчаса — отвалит. Время при контакте с женщиной — фактор решающий, скорострелов никто не любит! Так что доставай причиндалы, давай деда красить.
Мужики засуетились вокруг Сергея Петровича, достали инструменты и принялись за работу. Кабан лежал тихо, старался реже дышать и думать о чем-то своем. Вдруг он услышал характерный шелест целофанки от сигаретной пачки и щелчок зажигалки, в морге запахло крепкими дешевыми сигаретами. Кабан судорожно икнул, стараясь не шевелиться и не шуметь, и еле сдержал стон — курить захотелось неимоверно.
— Эй, ты что-то слышал? — Похоронщик оторвался от лица старика.
— Что слышал? — Второй сосредоточенно откупоривал чекушку.
— Ну, вроде как икнул кто-то.
— Я не икал, — «шпок» — откупорилась чекушка.
— То есть это не ты икал?
— Да нет, то есть да — это не я икал. То есть, нет. Короче, это бутылка икнула, гы-га-га!
— Тише ты! Не пались. Спрячь чекушку, я еще не закончил дедушку украшать.
— Да ладно тебе, давай уже.
Кабан услышал, как мужики отхлебывают из бутылки — полку, где лежал Сергей Петрович, он не видел и, что там происходило, мог реконструировать только по звукам. «Как слепой индеец ночью в прериях», — подумал Кабан, когда-то в детстве он любил читать Фенимора Купера.
— Слушай, а чо этих не забирают, из «дэнээра»?
— Так некому. Они вроде бы и не наши, но в тоже время вроде бы и наши, а забрать некому.
— Это как?
— Ну, не местные они, россияне, с Урала откуда-то, типа разведка «Новороссии». Неудачно зашли.
— Все семеро?
— Не. Вот этот, который помоложе, я слыхал, наш, местный, иловайский, а мальчонка — сын его. Попали под минометы, их всех вместе и накрыло.
— Бля, укропы — фашисты! Детей не жалеют!
— Да разве ж они кого пожалеют? Всем кишки вынут! Видал, что по ящику Россия показывает?
Кабан затаился изо всех сил, понимая, что одно неосторожное движение, один вздох сейчас его выдаст, и все усилия последних дней и ночей, вся его пруха закончится — сдадут с потрохами. Он набрал полный рот слюны, чтобы прогнать вкус курева, и попытался сосредоточиться на лице дочери: длинные темно-русые волосы, которые она так красиво расчесывает перед зеркалом, карие глаза, но вдруг неожиданно переключился на свой отряд: а как там пацаны? Он вдруг осознал, что за все это время лишь пару раз вопрос о судьбе товарищей отчетливо звучал в его голове. От жены он знал, что отряд вышел в Мариуполь — и вроде бы без потерь, но что и как, подробно не расспрашивал. Теперь Кабан понял причину — он гнал от себя этот проклятый вопрос: как они могли его оставить? Нет, как военный человек он понимал, что свобода и жизнь сорока четырех человек, целого отряда — о трех пленных пограничниках, которых взяли в Амвросиевке после отхода отряда, ему рассказала Нюся — важнее, чем жизнь и свобода одного, а значит, командир поступил правильно. Но почему его не предупредили? Не дали шанса уйти? Не дали вообще никаких иных шансов, чем попасть ему, пулеметчику, в плен? Можно ведь было позвонить по обычному телефону в больницу, если не успевали приехать... Кабан не находил ответа на эти вопросы, но для себя решил на пацанов зла не держать, выберется — спросит, как обстояло дело. Он не верил в злой умысел, слишком много хороших товарищей у него осталось в отряде.
