— Не верь ему, дорогой мой мальчик. Я сам отдал тетрадку, и еще я отдам тебе сто рублей, которые должен твоему благородному отцу, да вернется он скорее на нашу благословенную землю. К сожалению, я не могу отдать тебе грустных писем твоего отца. Я их сжег, чтобы не огорчать тебя его горестями. Я честный человек, скажи своему другу начальнику, как я помогал тебе и твоему дяде Юсупу, как я заботился о вас.
Талиб встал с подоконника и, повернувшись спиной к Усман-баю и Рахманкул у, стал смотреть в сад. Ночью и утром прошел дождь, вероятно последний дождь, потому что май кончался, а летом дождей почти никогда не бывает. Трава в саду отливала изумрудом, на лепестках акации еще сверкали капли влаги.
— Талибджан, возьми свою тетрадь и попроси начальника, чтобы отпустил меня, — продолжал говорить Усман-бай. — Ты должен помнить: мы не только с одной улицы — мы родственники. Если тебя обидел Рахманкул, то почему должен страдать я?
— Да-да! — крикнул Рахманкул в спину мальчику. — Да-да! Пусть главный преступник уходит на свободу, а я, темный, глупый, несчастный человек, буду платить за него своей головой! Возьми проклятую тетрадь своего сумасшедшего деда, и пусть все знают, что не только я дурак, но и почтенный Усман-бай, будь он проклят во веки веков, такой же дурак, как я. Мы два года искали по этой тетради клады, мы нанимали рабочих рыть землю, долбить камень, и платил за это почтенный, уважаемый дурак Усман-бай!
— Тише, — приказал Пшеницын и встал из-за стола. — У вас еще будет время разобраться, кто просто дурак, а кто уважаемый дурак. Насколько я понял, вы искали клады по тетради мастера Рахима и ничего не нашли. Так?
Только теперь Талиб перестал смотреть в окно.
— Он здорово нас обманул, этот старик, — сказал Усман-бай, поняв, что запираться больше нет никакого смысла. — Я потратил много денег, но там, где он велел искать золото, нет и следов его. Ни самородков, ни россыпи… Правда, возможно, мы не совсем там искали, потому что все так запутано в этой тетради. — Усман-бай зло усмехнулся. — Пусть теперь Советская власть поищет.
В этот самый момент Рахманкул как подкошенный упал на колени и, воздев длинные руки к потолку, взмолился:
— Вот видите, он не раскаялся, а я раскаялся. Спасите меня, возьмите меня на службу. Я все знаю, я опытный полицейский, я могу быть шпионом и выведывать, что говорят в чайханах и на базарах. Я могу быть тюремщиком и могу быть опять полицейским.
Федор слушал его с каменным лицом.
