— Настоящую сливовицу? — Владик широко раскрыл глаза. — Куда пройти, чтобы мне налили сливовицы?
Старик раздвинул в улыбке бледные губы.
— Сразу видно москвичей, — произнес он благожелательно. — Юмор… Это мне всегда нравилось в москвичах — юмор.
Он совсем хорошо говорил по-русски, разве что чуть пришептывал.
Стась хлопнул Гариваса по плечу.
— Я заеду в отель вечером. В восемь часов. Не уходите никуда, поедем в одно место на Маршалковской, там подают «фляки по-варшавски». — Стась обернулся к Спыхальскому. — Естем ци вам пану бардзо вдзенчны. До видзэня.
— Прошу вас. — Спыхальский показал на двустворчатую застекленную дверь.
Гаривас с Владиком пошли в комнату, старик за их спинами громко сказал:
— Гоноратка, джефтшынко! Прошэ ми подачь шьливовица!
* * *
— Вы странный журналист, пан Гаривас, — сказал старик. — Вы задаете странные вопросы.
— Видите ли, пан Спыхальский, я, собственно, уже и не журналист. Я главный редактор. Он — журналист. — Гаривас глазами показал на Владика. — Автором статьи будет Владислав. Я же, так сказать, определяю стратегию журнала.
— Хорошо… Я должен вам сразу сказать кое-что. Не ждите от меня тайн. Я был тогда очень молодым. Я был рядовой боец.
— Я это понимаю. Пан Спыхальский, нас интересует другое.
— Весь внимание.
— Вы не видели в них союзников?
— Э! — старик хмыкнул, легко хлопнул большой ладонью по столешнице. — Мы тогда были унижены. Нас предали французы и Черчилль, а в спину нам ударили советские. Поймите — Польшу растоптали. А они… Как это у вас говорят: они были не сахар. У них была своя военизированная структура. Но их стали резать, как баранов, а они не сопротивлялись. Они позволили согнать себя в гетто, они ждали, что юденраты спасут их от гибели… Да, мы не видели в них союзников.
В позапрошлом году Гаривас опрашивал одного старика. Такого же крепкого, как пан Стась, такого же светлого разумом. Только тот старик был смуглым и низкорослым, его пергаментную лысину покрывал ожоговый рубец — в семьдесят третьем году этот человек горел в танке, на Синае. Разговор происходил в большой, прохладной квартире на улице Алленби. В войну Судного Дня хозяин квартиры служил под началом генерал-майора Шарона, в сто сорок третьей резервной танковой угде. Старшие братья старика воевали на «Пурпурной линии», в седьмой танковой бригаде. Той, что сдерживала прорыв сирийцев у Рафида. Там сто пять «Паттонов» и «Центурионов» приняли на себя обвал тысячи сирийских Т-62. Бригада с шестого по девятое октября маневрировала, контратаковала, гибла — но держала и перемалывала сирийцев на участке от ливанской границы до Эль-Кунейтры. Когда подошла сто восемьдесят восьмая бригада, в седьмой из ста пяти машин осталось восемь. Но дальше Галилейского моря сирийцев не пустили. А спустя четыре дня их вымели с Голан навсегда. Один брат старика погиб, когда сирийские МиГи атаковали колонну, спешившую прикрыть брешь у Рафида, а второго убили в плену. На стенах гостиной висели черно-белые фотографии в никелированных рамках. На одном из фото узнавался хозяин квартиры — черноволосый, стройный, в темных очках и комбинезоне. За его плечом стоял ладный Арик Шарон: расстегнутый ворот армейской рубашки, густые, растрепанные волосы, живой взгляд и мягкая улыбка. На других фото смеялись и хмурились моложавые мужчины в шлемах «бон дом» или с беретами, просунутыми под погон, — генерал-майор Адан, генерал-лейтенант Элеазар, генерал-лейтенант Эйтан. Старик скрестил ноги в домашних тапочках из овчины и сказал с расстановкой: «Для Страны нет боли сильнее, чем боль Катастрофы. Но… Look mister Garivas, если бы вам довелось оказаться здесь в конце сороковых, то вы бы увидели, что сабра не понимают: как можно бессловесно идти под нож? Сабра сороковых знали только тяжелый труд, нужду и стычки с арабами. Сабра создали Страну из ничего — из песка, из камней… И из своей воли. I am very old men, я вступил в „Хагану“ мальчишкой, воевал, преподавал, делал бизнес, у меня восемь внуков. Но я и теперь не могу избавиться от деления на
