— Можете починить брюки? — спросил Канфель, бросая сверток на каток. — Только живо?
— Добрый день! — сказал Прут. — Откуда едет господин?
— Из Москвы!
— Москва! — воскликнул портной, описывая правой рукой полукруг. — Я обшивал москвачей! Люди с серьезом и с уважением до стариков! — лукаво добавил он.
— Да, у нас умеют уважать стариков! — согласился Канфель и снял шляпу. — У меня пренеприятный случай! — и он развязал сверток с брюками.
Прут положил брюки на каток, опустил очки на нос, осмотрел искромсанные штанины и, разводя руками, сказал:
— А-я-яй! Я кончаю рукав и потом залатаю вам!
Прут помусолил конец черной нитки, скрутил его и, держа иголку двумя пальцами, вдел нитку в ушко. Ом воткнул иголку в засаленный борт пиджака, разложил на коленях серую куртку и, надев на безыменный палец наперсток, склонился над работой. Канфель увидел середину ермолки с серебряным щитом Давида, седую опушку бровей, крупный, с выпуклыми крыльями нос, морщинистые, желтые пальцы — живые рычаги прекрасной машины — руки, которые подгибали материю, прилаживали и обметывали ниткой. Портной мурлыкал себе под нос еврейскую песенку, верхние волосы его бороды колебались, руки двигались ритмично, и голова покачивалась в такт. Канфель впервые видел перед собой местечкового еврея, которого знал по книгам и театру, впервые слышал еврейскую песенку, распеваемую евреем, а не расфуфыренной певицей, запомнившей с голоса непонятные слова. У Канфеля потеплело сердце, ему захотелось расспросить старика о жизни, детях, внуках, и он задал ему пустяковый вопрос:
— Сколько вам лет?
— Семьдесят два! — ответил портной, откусывая нитку. — Совсем совестно! Человек живет дольше жены и детей! — он опять принялся напевать, но остановился и нежно сказал: — Хороших сыновей дал мне бог! — помолчал и тихо добавил: — Старшего порубали немцы. Второго вкопали в землю махновцы. Мы все видели его голову. Это страшный страх, господин!
— Не вы одни мучались! — проговорил Канфель. — Я тоже сидел в окопах!
— Я держу в сундуке награды старшего от царя и награды второго от большевика! — продолжал старик, завязывая узелок на конце нитки. — У вас есть дочка?
— Я не женат!
— Наши раввины говорят, бог справедлив! — продолжал портной, глубоко вздохнув. — Мою Леечку тоже замучил Махно!
Руки старика задрожали, игла не слушалась пальцев, он торопливо поправил очки и удобней уселся на катке. Он шил молча, подергивал левым плечом, перекладывал куртку на коленях и обрывал застопорившуюся нитку. Вшив рукав, он слез с катка, встряхнул куртку и, положив ее на каток, покрыл кускам холста. Он вытащил из-под катка утюг, подул на тлеющие угли, отпил воды из бутылки и, опрыснув холст, стал утюжить куртку. Фыркая, белогривый пар поскакал вверх, подмял под свой сизый живот Прута, но старик не выпускал утюга из рук, взмахивал им, и угли, вспыхивая, как молния, исходили бесцветным дымом. Выутюжив куртку, он повесил ее на облупившийся манекен, почистил щеткой, застегнул на все пуговицы и, отступив на шаг, полюбовался на работу:
