Иногда, находясь вдали от Гудыма, Ольга трезво и как бы со стороны вглядывалась в происходящее и ужасалась: «Чего жду? Чего добиваюсь? — спрашивала она себя. — Ну сорвется. Выскочит. Распахнусь. Глотнем по глотку живой воды. А дальше? Тайком воровать у жены? Краснеть от намеков? Унижаться и подличать, каждый миг ожидая оскорбления, упрека? Или что? Как иначе? Открытый бунт? Всегудымский скандал? Его благоверная будет насмерть биться. Малограмотная баба. На уме — ничего, кроме золотых побрякушек. А и власть, и почет, и поклонение. Да и наверняка любит, — дивно ли? Разошлет заявления во все концы: от главка до обкома. Захватают, запакостят святое и нежное. Сломают. Озлобится. Отчается. Какая же любовь потом?..»
Тут поднимало бунт сердце. «Не идиоты вокруг. Кто наказывает за любовь? Не распутство. Не блуд. Да и пусть попрекают, наказывают. Дура! Скажи он, и я сделаю все, чего захочет. С великой радостью. Развелся — не развелся. Снимут — не снимут. Важно ли? Любит — вот суть… Остальное перешагнем — хоть через эшафот…»
Загнав себя подобными противоречивыми суждениями в тупик, Ольга начинала искать из него выход и находила только один — уехать. Воображение живо рисовало картину скоропалительного бегства, и снова бунтовало сердце: «Как без него? Всю жизнь ждала. Искала. Обоих обкраду. Ради чего? Дочь взрослая. Толстозадая Марфа получила сполна… Нет! Ждать. Год. Десять. Ждать…» Верила: настанет ее день, грядет ее праздник: скажет Максим то единственное слово. Как это случится? Где? При каких обстоятельствах? Никогда не гадала, не позволяла себе.
Иногда на нее накатывало что-то похожее на раскаяние. Ну зачем она ломится в чужую семью, давно и крепко сложенную, обкатанную, испытанную временем и судьбой. Не благоразумнее ли все-таки отойти, стушеваться, задавить, вытоптать еще не распустившееся чувство? Уйди она, и замотанный, закрученный работой Максим со временем остынет, забудет. Молчит же он до сих пор. Значит, тоже страшится.
В городе знали: Бурлак любит и балует дочь, возит с собой в Москву и Ленинград, на рыбалку и на охоту. Долго исподволь Ольга наблюдала Лену. Та казалась взбалмошной, избалованной, самоуверенной девицей. Как отнесется она к новой любви отца? Да и мать для нее наверняка небезразлична.
Спокойно и объективно думать о Марфе Ольга не могла. Она не выносила эту женщину, все еще красивую («красотой и охмурила, опутала Максима…»), несомненно, по-житейски умную («обложила его со всех сторон заботами да уютом — не продохнуть…»), властную («мало ей своего дома, и в орсе, и в тресте норовит командовать…») и очень хитрую («на совещания ходит, на трассу летает, показывает, что его интересами живет…»). Ни разу Ольга не задала себе вопрос: что станет с Марфой, если желанное свершится? По Ольгиным понятиям, необразованная, толстокожая Марфа умела любить только телом, которое с годами потучнело, охладело, и будет справедливо, если она отступится от Максима…
