Она почти кричала, напрочь забыв о том, что в каморке фанерные стены и что громкий голос могут услышать артисты или разыскивающие сбежавших арестантов красногвардейские патрули.
Ни крики, ни протянутый пистолет не подействовали на священника. Он так и не притронулся к оружию, лишь покачал головой и печально вздохнул.
– Ты сама себя убиваешь. Каждый раз, когда нажимаешь на курок, ты стреляешь себе в душу.
– На спуск, – поправила его Гончая. – Когда стреляют, нажимают на спуск, а не на курок.
И вышла из кладовки.
«Еще три выстрела, – подумала она. – Стратег и его телохранители. А потом можно пальнуть и себе в висок, чтобы разом со всем покончить».
* * *
В конце коридора располагались гримерки театральных актрис, где те переодевались, точнее, раздевались перед выходом на сцену, а в остальное время принимали своих «поклонников». Гончая надеялась прошмыгнуть по коридору быстро и незаметно, но на пути возникло неожиданное препятствие в виде старой уборщицы. Пришлось быстро спрятаться.
Пожилая женщина в застиранном, потерявшем первоначальный цвет рабочем халате тяжело возила по полу мокрой тряпкой. При виде этой усталой тетки Гончей вспомнилась мать, которая, после того как ее вышвырнули из театральной труппы, точно так же изо дня в день мыла за кулисами полы, выносила мусор, стирала и гладила сценические костюмы. Чтобы заработать те жалкие гроши, которые ей платили, матери приходилось терпеть ругань, оскорбления и даже оплеухи от разгневанных девиц, потому что она работала медленно и неуклюже, так как, кроме как петь и танцевать, ничего другого в жизни не умела. Постоянное недоедание и тяжелая, изнурительная работа, непосильная для бывшей актрисы Московского театра оперетты, меньше чем за десять лет окончательно доконали ее. Но до самой смерти мать так и не заметила или просто не пожелала признать, что театр ее мечты давно уже превратился в притон.
Наконец уборщица отжала половую тряпку и, гремя шваброй и ведром, скрылась за перегородкой. Ступая ближе к стене, чтобы не оставлять следы своих босых ног, девушка быстро преодолела последние метры и прижалась ухом к узкой фанерной дверке, на которой театральный художник по просьбе хозяйки гримерки изобразил приоткрытый женский ротик.
Ни охов, ни ахов, ни постельной возни, сопровождающей обычно плотские утехи, из-за дверки не доносилось, но внутри кто-то был. Гончая негромко постучалась и, услышав поощрительное «да-да», прозвучавшее на высокой ноте, распахнула дверь.
