В те дни, когда Бродвеем стал Монмартр,
А Монпарнас уснул, забытый всеми,
«ЗАСУЩЕСТВУЙ!» провозгласил Поль Сартр.
Но я не он, мне негде стать бессмертным,
И надо мне всерьез существовать,
Так вот, чтобы не стать совсем инертным,
Хочу писать и отдавать в печать.
Я формой новой мысль не искалечу;
Быть может, стиль простой под «Арзамас»,
С обычною и незаумной речью,
Доступней все же для «народных масс».
Ведь форма что? Ее искал лишь критик —
Изысканно-чахоточный эстет,
В те дни, когда «творил» буржуазный нытик,
Поэт, обиженный на целый свет.
Нет форм для «существующего» мира!
Читателю дают, переварив,
На трех страницах целого Шекспира,
Чуть подновив и самый лейт-мотив.
Хочу и я шагать со всеми в ногу
И на странице делать сотни миль,
Придавши незатейливому слогу,
Пусть пошловатый, но бравурный стиль.
Но что писать? Нужна лишь современность,
Все социальный требуют заказ.
Теперь нельзя петь дев печальных бледность,
Пора отвыкнуть от красивых фраз.
Писать роман? Но темы полицейской
На триста мне не развернуть страниц;
Труд философский? Скорби нет библейской,
Пред установленным не пал я ниц;
Трагедию? Но век театра помер,
Зато весь мир сегодня Еврипид:
Два голоса — Хрущев и Эйзенхауэр,
Два хора вторят из священных лип.
В дни равенства стал вне закона зритель:
Как допустить, в счастливый век свобод:
Пока в удобном кресле вы сидите,
Другой, вас занимая, устает?
На сцену все! Не надо саботажа!
Для каждого уже готова роль!
Бездействие у коллектива кража!
Играй, но восторгаться не неволь.
Так вот, все «за» и «против» взвесив трезво,
Решил, как летописец, записать
Комедию, что мы играем резво,
Желая быть всему и всем под стать.
Век девятнадцатый готовил перемены
И, из глубин его загнивших вод,
Всплывали и стекались мутной пеной,
Как пузыри, предвестники свобод.
Дни проходили…Изменялись моды,
Турнюр сменил имперский кринолин,
Элегии, восторженные оды,
Мечты романтиков, «Парижский сплин».
На радости буржуазной жизни падкий,
Карл Маркс в туманах Темзы доживал,
Имения жёны-аристократки
В бессмертный обративши «Капитал».
Теории еще не стали былью,
И каждый жил как мог и как хотел.
Но гильотины нож, покрытый пылью,
Уже был поднят для кровавых дел.
Какой шутник, а может быть философ?
Дал ласковое имя «Belle Epoque»
Тем дням, когда дыханье паровозов
Коптило густо мира потолок,
Когда росли и ширились заводы,
А с ними толпы-толп голодных масс,
Когда, во имя призрачной свободы,
Звал демагог на бунт рабочий класс?
Что было «beau» в упадочной эпохе?
