— Тогда поработайте с нами!
— Я сама знаю, что мне делать, — ответила Соколовская. — Захочу — буду возделывать в поте лица своего, захочу — пусть бурьян растет.
Костя растерялся, не умел разговаривать с такими людьми. Он только почувствовал, что Соколовской приятно его дразнить.
— Ах, стыдно! — грозно сказала бабушка. — Не трогайте Костика, а то я с вами поссорюсь.
— Я трогаю? — изумилась Соколовская. — Грех вам, Александра Павловна, на меня нападать. Я и так несчастная, одна на белом свете, помру — глаза некому закрыть…
Она толкнула свою дверь и ушла.
Женя тоже незаметно ушла.
— Эх, люди, — вздохнула бабушка. — Люди, люди…
Что-то горестное и даже виноватое почуялось в ее негромком голосе, словно бабушка корила себя саму. Косте тоже было не по себе после ухода соседок, но он-то их не прогонял, и бабушка их ничем не обидела, а вот что-то вышло не так, досадно вышло.
Странно Морозов был устроен в юности! Считал, что порок всегда должен быть наказан, добро должно победить, любовь — быть счастливой… Так устроены, должно быть, все, и один раньше, другой позже понимает, что юность была хороша именно этим. Костя работал вместе с бабушкой. Теперь он не мог ее оставить.
Мать вышла на крыльцо и, вытирая руки полотенцем, сказала:
— Заканчивайте. Умывайтесь и идите ужинать.
— Сейчас, доченька, — ответила бабушка. — Пошли, Костик.
Разница между безразлично-жестким тоном матери и ласковым тоном бабушки задела Костю. Ему хотелось заступиться за бабушку, объяснить маме, что она не замечает, как обижает и бабушку, и его самого, но… пора было к Вере.
— Мам, который час? — И Костя кинулся в дом.
Отец и дед уже сидели за столом. В большой чугунной сковороде дымились парком поджаренные вареники с творогом. В миске лежали разрезанные огурцы, крупная редиска и зеленый лук. На блюдце поблескивали светло-коричневой корочкой ломтики сала. В двух стеклянных пол-литровых банках были сметана и жидкий майский мед, в котором светлели крошки воска. Ужин состоял из того, что осталось от обеда и из постоянных запасов, приобретаемых на базаре раз в три дня.
— Как дела, сынок? — улыбнулся отец.
— Хорошо, — сказал Костя.
Больше ему нечего было сказать отцу. Он не забыл недавней пощечины и отцовского приказа приходить домой не позднее одиннадцати часов ночи. Отец не желал видеть в нем разумного взрослого человека. И Костя не разговаривал с ним, не отвечал на его заискивающие вопросы.
Костя взял с подоконника газету, подошел к столу и хмуро оглядел тарелки и миски. Прижимая к груди развернутую газету и поддерживая ее снизу, он стал набирать хлеб, сало, лук, редис, огурцы. Дед и отец молчали, и он торопился успеть до прихода женщин.
