Летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого года — если даты как таковые что-то говорят кому-либо, кроме тех, кто жил именно тогда, — я поехал в Тбилиси на свадьбу двоюродной сестры. Тбилиси для армян был относительно спокойным местом; собственно, мы его и построили (как и Баку). Возможно, что именно из-за того чувства превосходства, которое я только что продемонстрировал, нас и недолюбливают, не догадываясь, что на самом деле мы просто стараемся быть остроумными. Что касается митингов, то по этой части и здесь все обстояло наилучшим образом. Перед одним из домов на улице Руставели стоял микрофон, кто-то пронзительно орал в него, народ слушал, и воздух был полон тока, как мой жакет из виргинской шерсти, в котором я сидел за пишущей машинкой зимой, когда тепло никак не хотело доползти по трубам до девятого этажа. Я уже почти вышел из зоны, где подвергались несомненной опасности как мои барабанные перепонки, так и мозги, когда меня окликнули. Я оглянулся. Это был не кто иной, как мой однокурсник по академии Гиви, тот, кто перманентно пировал за стеной моей комнаты вместе со своим приятелем Багратом. Национальная романтика, очевидно, ударила в голову и Гиви, потому что его порочное лицо на этот раз выражало искренний и вдохновенный фанатизм примерно такого сорта, какой, по моим представлениям, в прошлом можно было увидеть, например, на лицах людей (читай: роботов), внезапно заболевших лунатизмом в Варфоломеевскую ночь. Однако это дополнялось и неким особого рода раздражением, как будто Гиви только что отшила какая-то молодая соотечественница.
«Слышал, что они творят?» — спросил Гиви сразу после того, как мы обнялись и расцеловались. Что я делаю в Тбилиси, его не интересовало, наверно, он считал естественным, что весь мир сбежался сюда восторгаться грузинской революцией.
«Кто это они?» — спросил я из принципа, хотя за завтраком в доме, где должна была играться свадьба (до начала процедуры бракосочетания еще оставалось немного времени), меня уже посвятили в детали происходящего.
«Ты где живешь, Трдат, в Африке? Ты что, не знаешь, что абхазские сепаратисты хотят сорвать нашу борьбу за свободу?»
Со стороны ситуация выглядела весьма комичной: когда грузины требовали государственного суверенитета, это была борьба за свободу, а когда то же самое делали абхазы — сепаратизм.
С Гиви я своим наблюдением не поделился, потому что в каком-то смысле был сейчас его гостем, а хозяина дома критиковать некрасиво. Я ограничился замечанием, что народ как понятие абстрактное ничего хотеть не может, хотеть могут только отдельные люди, те, которые говорят, и те, которые слушают.
