Я уже проветрился и чувствую: что-то здесь не так.
— И это все?
— Это все. Я пошел.
Фельдшер уходит, и через полминуты газель «скорой помощи» покидает двор. Миша садится рядом со мной, вытягивает больную ногу.
— Мне кажется, или он халатно отнесся к работе? Врач этот нормальный, по-твоему?
— Да он сам бухой в жопу, — объясняет Миша.
— Счас я зайду к тебе умыться, и домой, — говорю.
— Оклемался?
Миша внимательно смотрит на меня. Вдруг ласково улыбается:
— Дегенерат.
Оглядываю себя — мне явно нужно сменить футболку, чтобы не палиться. Но мое мысленное «не палиться» срабатывает наоборот: в следующую секунду, как я об этом подумал, из-за дома выходит мой отец. Я вижу его отсюда, приближается. Кто-то сообщил ему, красная лампочка «внимание!» мигает с нарастающей силой, отец идет вдоль дома не спеша, ступает твердо и внушительно, но приближается очень быстро.
— Ладно, Жук. Я пошел.
Миша хватает костыли и ловко упрыгивает к себе.
И мы с отцом молча идем домой. Я едва поспеваю. Он не ругается, просто поглядывает на меня через плечо, и в этом поглядывании читается его слово «придурочный», — еще несколько стремительных шагов, — и опять этот взгляд на меня. Сожаление и непонимание, что с сыном не так, почему он вырастает таким идиотом?
— Кто тебе сказал? — спрашиваю я, но он не отвечает.
Я помыл волосы и теперь сижу на кухне. Мачеха снимает с меня окровавленную футболку и обрабатывает голову зеленкой.
— Господи, чем это тебя так?
— Ударился о дверную ручку, — отвечаю я. — О дверь в подъезде.
Голова кружится, подташнивает. Мое первое сотрясение. Отец провожает меня в комнату.
— Застелю, — говорит он.
Я посторонился — стою возле окна, прижавшись к батарее. Не задеваю отца в этом тесном пространстве, пока он накрывает мою подушку старым полотенцем, чтобы я не пачкал постельное белье. Он переступает через диван и встает в проходе. Наблюдает за мной, пока я снимаю штаны с носками и ложусь.
— Спи и не ворочайся, — говорит как маленькому.
Еще какое-то время стоит в дверном проеме и смотрит на меня. Я лежу с закрытыми глазами и слишком отчетливо чувствую это. Даже позу не выбрал, а уже прикидываюсь спящим. В детстве плохо засыпал. Когда мне было лет пять, отец, случалось, сидел рядом и запрещал шевелиться. «Не ерзай», — говорил он так, будто я причиняю ему страдания каждым движением. Чем сильнее старался не шевелиться, тем больше было необходимости. Конечности чесались, любое положение казалось неудобным. Отец все не уходит, от его изучающего взгляда все зудит сильнее.
