— Бабушка, не сходить ли мне за Очахурди? — вырвалось у меня вдруг.
— Ах, золотое ты мое сердечко… — посмотрела на меня внимательно бабушка. — Ну конечно, сбегай! Что-то она давно не появлялась, а я за хлопотами и не вспомнила о ней. Так и очерстветь сердцем недолго…
Очахурди сидела у входа в дом, размачивала в воде сухарь. При тусклом свете коптилки, доходившем сюда через дверной проем, было видно, что фарфоровая пиала с водой вся в трещинах, в двух местах даже скреплена жестяными накладками.
Лицо старухи было сурово, замкнуто, она глянула на меня неприветливо, и я подумал: «И чего я полез ее звать? Ведь сейчас она расскажет бабушке о нашей проделке, мне достанется».
Но теперь отступать было поздно. И я позвал ее к нам; но позвал на этот раз не так, как всегда. Обычно я говорил: «Бабушка велела передать, чтобы вы шли к нам». На этот раз я почему-то сказал по-другому:
— Пойдемте к нам. Побудьте у нас!
Взор ее потеплел, лицо сделалось ласковым.
— Сядь-ка вот тут, рядом со мной, — подвинула она мне охапку войлока-старья.
— Вас там суп ждет. Остынет! — сказал я и подумал с надеждой, что Очахурди даже, наверное, не помнит, был ли и я среди дурачивших ее мальчишек.
— Сядь, сядь. Остынет — обойдусь и без супа. Была бы сухая корка да глоток воды… Конечно, я пойду с тобой. А думала, что и не переступлю больше порога вашего дома за то, что и ты был среди озорников, обидевших меня.
— Бабушка, я…
— Молчи. Знаю теперь, сердце у тебя доброе. А не поозорничать никакой мальчишка не может. Послушай, что я тебе расскажу…
Я сел на груду войлочных обрезков, свернув ноги калачиком.
— Не всегда я была одинокой бедной вдовой, да так уж повернулась жизнь. Была я в молодости, говорят, красива. Взял меня богатый человек третьей женой. Носила я нарядную одежду, спала на атласных да бархатных подушках, могла жертвовать одеяние раздетым, хлеб — нищим. Да вот беда, не слышно было в нашем доме детского голоса. Как и от тех двух жен, не имел мой муж детей и от меня, а потому зачах от тоски, умер. Мы, три вдовы, состарились. Старшая жена стала старшей бабушкой — очакало́н, средняя просто бабушкой — оча, а я, младшая, — очахурди. Они умерли, одну меня пощадила смерть. Не знала я тогда, что есть кое-что и похуже смерти — одиночество. Думала, как-нибудь доживу свою жизнь и одинокой, в стороне от людей. Лишь бы скопить деньги на саван себе и на вознаграждение мулле, который меня похоронит. Да поздно увидела, что человек не может без людей. У твоей бабушки — не сравнить со мной! — все есть, однако без Очахурди ей и кусок в горло не идет, верно? Это потому, что у нее доброе сердце. Доброта и прокладывает тропинку от сердца к сердцу. Злость разъединяет. Знаешь, кто еще так думает? Угадай.
