Цветик алый — красу сада райского — потеряла я,
Сына юного, кровинку мою, потеряла я,
Нерасцветший бутон потеряла я,
Души отраду, опору свою потеряла я…
Мой жемчуг бесценный, мирза
[16] Амонджан, мой сынок!
Бибиойша на миг приостановилась, поглядела на бабушку и осталась очень довольной, что подруга всхлипывает все сильнее, утирая глаза кончиком платка.
Горю в тоске по тебе, свет очей, дитя мое!
Кипарис мой нежный, нет тебя стройней, дитя мое!
Сотни ран оставил ты в душе моей, дитя мое!
Больше нет тебя среди друзей твоих, дитя мое,
Мой красавец, герой, богатырь, великан, мой сын!
«Разве мой отец был великан?» — подумал я. Но бабушка не обратила внимания на эту ошибку и продолжала молча заливаться слезами.
Разбил одинокой матери ты душу — ушел,
Обездолил милу жену-подругу — ушел,
Своих деток счастья лишил — ушел,
Друзей опечалил, стон у них вырвал — ушел,
Осиротил ты дом, стал одинок и сам, мой сынок!
Я удивлялся, до чего складно. Слова вроде бы те же, какие произносит бабушка чуть ли не каждый день, когда вспомнит отца и принимается голосить. Но в стихотворении эти слова звучат красиво и так жалостно, что мне тоже трудно удержаться от слез.
Тебя, боль мою вечную, где найду, дитя мое?!
Кого спрошу про кипарис мой в саду, дитя мое?
Ясный месяц мой — как на след набреду, дитя мое?
Прими меня — рядом с тобой покой обрету, дитя мое!
Мой свет во мраке жизни, ты судьбой был дан мне, сынок!
Бабушка, слушая, плакала и плакала, но не проронила ни звука, потому что все ее заветные слова уже были в стихотворении, которое Бибиойша закончила так:
Безумно жаль ладной стати, что сокрыла земля,
Безмерно жаль красы твоей, что сгубила земля!
Очи черные и брови — теперь обиталище червя…
В расцвете сил схоронила джигита земля!
Мой жемчуг бесценный, мирза Амонджан, мой сынок…
Бибиойша в полной тишине сложила листок вчетверо, а бабушка охватила лоб ладонями, замотала головой, застонала:
— Ой, дитя мое, дитя мое… На глазах его черная земля, будто подвели их сурьмой, на рученьках его черная земля, будто выкрасили хной… Ох, сынок! Ох, балом-э, покинул ты деток своих, мой сынок, уснул вечным сном в земле сырой, ох, балом-э!..
Бабушка дрожащими руками взяла из рук подруги драгоценный листок. Обернула его лоскутом белого полотна, перевязала шелковой тряпочкой. И уложила в сундук, заперла на замок, а ключ спрятала за пазухой.
…Все-все напоминало нам о моем отце, даже ночной мотылек с плотным брюшком, повадившийся залетать в окно и кружить в комнате. Это летал не мотылек — это была душа моего отца, наведывавшаяся, чтобы узнать о нашем житье-бытье, так утверждали все взрослые: и бабушка, и моя мама, и родственники, приходившие к нам соболезновать. Меня то и дело предупреждали, чтобы я не вздумал обидеть мотылька.
