— Дочка-то в теле? — попытала его.
— Сытая. Живут.
— Зять-то каков?
— Не знаю. Не вошел в смысл его жизни.
— На всем вашем тута харчились?
— Гости, сама понимаешь.
— Ну да! А у самих небось кошелек толстый.
Иван Иванович промолчал; оглядев Потылихину хату, спросил:
— Подсобить-то чего? Полати вон угнулись.
— На мой век хватит.
— Как ни-то зайду — дров поколю.
— Спасибочки, родный. Я и сама покуда топор держу.
Иван Иванович от Потылихи прямо направился к Лючевским. Анна Сергеевна, как и всегда, сидела в кресле, созерцая в окно переулок, а Иннокентий Сергеевич гремел за шкафами кастрюлями. Иван Иванович прокашлялся и поздоровался, затем вытащил красненькие.
— За то мы тебя и уважаем, Иван Иванович, — сказала Анна Сергеевна, внимательно осмотрев на свет бумажки.
Они были новенькие и хрустели, что ей доставило удовольствие, так как она очень любила непользованные деньги.
— Что делается на свете?
— У Ишковых свинья околела.
Анна Сергеевна тонко улыбнулась. Иннокентий Сергеевич заметил:
— Да, великая новость.
— Кому невелика, а кому велика, — сказал Иван Иванович.
— Скот содержать в Демьяновске никогда не умели. — Анна Сергеевна взяла из шкатулки бумажку — расписку Ивана Ивановича, гласившую: «Я, Иван Тишков, седьмого июля задолжил у гражданки Лючевской А. С. сорок рублей. Обязуюсь воротить до пятнадцатого числа сего месяца» Анна Сергеевна разорвала ее на мелкие клочки.
— Вот видишь, и тебе, и мне хорошо.
Иннокентий Сергеевич с чрезвычайным бережением унес и упрятал деньги в железную зеленую шкатулку. Ивану Ивановичу хотелось спросить Лючевских, зачем они живут на земле и к чему им, бездетным, капиталы, но так и не решился.
— Народ не умеет жить, — сказала Анна Сергеевна назидательным тоном, который возвышал ее, по ее представлению, над демьяновскими обывателями, — такой народ требует поводырей.
Иван Иванович кашлянул, постоял с минуту и, встретившись с хитрыми, насмешливыми черными глазами старухи, вышел, почувствовав облегчение на свежем воздухе.
Через час порог Лючевских переступила Евдокия Кошелева — пожилая женщина с усталым рябоватым лицом, покрытая желтым цыганским платком, тоже их должница. Евдокия, смущаясь, не так уверенно, стараясь за что-нибудь не задеть, подобралась к креслу Анны Сергеевны.
— Принесла? — ласково спросила Лючевская.
— Казни, Сергеевна, сегодня нема денег. Подожди неделю.
Иннокентий Сергеевич высунулся из-за шкафа, издал какой-то звук и покачал головой.
— Странно ты говоришь, Евдокия, очень странно: деньги нужны всем и нам — тоже. Мы люди — старые, бедные. Как же ты этого не понимаешь? Нехорошо, голубушка, грех! Это все равно что ограбить; тебе поверили, дали, а ты слова своего не держишь. Муку спрячь, бог видит, что нехорошо, — к старости Анна Сергеевна начинала путать речь и мешать слова. — Не ценишь доверие. Скверно, погано, голубушка! Что же, прикажешь к участковому? Так мы можем обратиться и сейчас же прямо. Чего ждать? Ты уж на месяц просрочила, мы поверили и, видно, дураки. Зря. Совсем зря. Бог свидетель.
