Тетя Кэто угостила нас мандаринами и ушла во двор: было слышно, как она сзывает кур.
Комната была чистая, с дощатым полом и выбеленными стенами; в углу стояла тахта, на невысоком столике — патефон. На стене в больших желтых рамах висели портреты молодой женщины в кружевной белой косынке и юноши.
— Тетя и дядя, когда были молодыми, — сказала Антонина.
На другой стене был портрет молодого черноволосого мужчины с черными усами.
— А это дедушка.
Она подошла к комоду, выдвинула ящик, достала и протянула мне трубку:
— Узнаешь?
Да, это была одна из отцовских трубок!
— Дядя Георгий забыл ее в позапрошлое воскресенье. Я все ждала их: во вторник, в среду, в четверг…
Мне показалось — она заплачет. Но она не заплакала. Зато я готов был заплакать. Неужели я никогда его не увижу?
— Я все же думаю… — она схватила меня за руку, — я очень сильно думаю, что они не могли пропасть. Твой папа всегда говорил, что хочет дожить до ста лет. А мой папа… папа поддразнивал дядю Георгия, что он доживет до полутораста… Никита, когда папа вернется, ты скажешь, что я долго ждала его, но дедушка очень болен. Ты, когда в Тбилиси приедешь, придешь?
— Приду, — пообещал я. — Обязательно!..
* * *
В кают-компании обедали, кроме Андрея Филипповича, всего три офицера. Они молча поели и, спросив разрешения, ушли.
Я зашел в читальню. Стенной газеты, которую я видел вчера, больше не было. На столе лежал свежий номер «Красного черноморца». «Гитлеровцы, — прочел я, — издали мощную противодесантную оборону. Фашистская артиллерия сторожит берег. Все побережье усеяно минами — это подлинные поля смерти… Хитросплетенные проволочные заграждения застилают берег. Море буквально засыпано минами».
Да, нелегко сегодня приходится катерникам и Фролу! Я вернулся в каюту, взял со стола «Морские рассказы» Станюковича и читал до ужина. Рядом пели. Композитор разучивал с матросами новую песню. За ужином опять было малолюдно, и композитор попрощался, говоря, что рано утром он уезжает.
Я спал одни на своей верхней койке, и мне все казалось, что кто-то стучится в дверь. Я вскакивал несколько раз и спрашивал: «Кто там?», но никого не было.
* * *
Фрол вернулся только на другой день.
Я шел по улице, когда вдруг по реке заходили волны, хотя ветра не было и ярко светило солнце. Камыши зашуршали и пригнулись к воде, а речка чуть не выплеснулась на берег. Все загудело, и катер, подминая камыши, пристал к берегу. Вся рубка катера была в рваных дырах. Стальные листы на бортах шелушились. Один борт высоко поднялся кверху, тогда как другой совсем осел в воду. Два матроса, прихрамывая, кого-то несли на шинели. Я не сразу узнал того лейтенанта, который вчера сказал за столом, что отца ждет бутылка коньяку, и звал меня на рыбалку. Глаза у Лаптева были закрыты, щеки посинели, ввалились, нос заострился. Матросы, медленно и осторожно ступая, понесли Лаптева к бревенчатому бараку.
