“Давай”, – прошептала мать, и Хана окунулась в воспоминания. Она снова маленькая, ей одиннадцать.
Ветер кружил в стропилах, проникая в щели, и Хана вспоминала, как извивалась на берегу шаманка – белые ленты, танцующие на соленом ветру, рука сестры в ее руке. Хана пообещала, что когда-нибудь они будут нырять на пару. Она считала, что иначе и быть не может. Она не сомневалась, что однажды, стоя на берегу, будет наблюдать за посвящением сестры в хэнё. От образа сестры, стоящей в лучах рассвета, по телу Ханы растеклось тепло. В эту минуту ей ничего не хотелось сильнее, чем увидеть, как становится хэнё ее маленькая сестра Эмико.
Хана вернулась на матрас к Моримото. Ложась с ним рядом, сказала себе, что если ей суждено умереть, то пусть это случится при попытке к бегству, а не в колодце. Остаток ночи она лежала без сна, рисуя себе побег.
* * *
В последующие недели Моримото приходил каждую свою ночную смену. Хана поначалу пыталась сопротивляться, но он всегда без труда справлялся с ней, а перед уходом оставлял на теле отметину – на память. Однажды он едва не задушил ее. После этого Хана перестала упираться. Моримото приходил и уходил когда вздумается. И она ничего с этим не могла поделать.
Со временем он все больше раскрепощался, разговаривал с ней как с любовницей, а не пленницей. Похоже, ее покорность и бессилие смягчили его, и он уже не вел себя с ней точно свирепый зверь. А как-то раз заговорил о войне, до чего она ему надоела.
– Император приговорил своих солдат к смерти. Американцы бьют нас на юге Тихого океана. Неизвестно, знает ли он вообще о наших потерях.
Моримото завел привычку резко высказываться о политике, императоре, войне, пока Хана его раздевала. Говорил он хоть и негромко, но отнюдь не шепотом, и Хана нередко гадала, слушают ли его другие девушки или не обращают внимания. Они никогда не заговаривали с ней о его ночных посещениях. У Ханы создалось впечатление, что происходящее в номерах вообще не подлежит обсуждению, если только не пролилась кровь.
– Мне нужно выбираться из Маньчжурии. Нет у меня желания подыхать за безнадежное дело. Ни за императора, ни за кого другого.
Странно было слышать такое от японского солдата. Большинство из тех, кого принимала Хана, почитали императора за бога. Они с радостью сложили бы к его ногам свои головы, если божество того пожелает. Лишь единицы выражали недовольство, но это были люди надломленные, психически неуравновешенные. Из тех, что повидали резню, сами зверствовали немало, и что-то в них сломалось. Хана решила, что, наверное, и Моримото из таких искалеченных солдат.
