Я робею и не могу посмотреть на Эллиса. Залезаю к нему в штаны и обхватываю его ладонью. Я в ужасе – боюсь, что он меня оттолкнет, но этого не происходит. Он отводит меня от окна и позволяет сделать ему хорошо. Потом он стеснительно благодарит меня и спрашивает, в порядке ли я. Лучше не бывает, отвечаю я, и мы хохочем.
Так родился мир, в котором были только мы двое. Вселенная, в которой мы не обсуждали, кто и что мы. Мы лишь исследовали тела друг друга, и многие годы нам этого хватало.
Иногда я задавался вопросом: может быть, Эллиса тянет ко мне, потому что никого другого под боком нет и я для него своего рода отдушина. Но когда нам было восемнадцать, он предложил сходить на двойное свидание. Мы сводили девушек в кино, пообжимались с ними и посадили их на автобус. А потом вернулись ко мне в комнату и разделись – как будто это был само собой разумеющийся финал. Как кофе или мятный леденец после обеда. Знал ли я, что я гей? К тому времени уже знал. Но ярлыки не имели значения. Мы были друг у друга, и ни один из нас не желал большего.
Во Францию мы попали в 1969 году, по чистой случайности. Журналист, мой коллега по «Оксфорд таймс», ежегодно отдыхал там на вилле, но в этот раз за два месяца до намеченной даты выяснилось, что он поехать не сможет. Он едва успел рассказать мне об этом, как я закричал: «Я поеду! Я возьму твою бронь!» – и мой энтузиазм его так позабавил, что он в тот же день позвонил во Францию и подтвердил бронирование. Он подробно рассказал мне, как купить билет на поезд.
Я помчался на автозавод и встретил Эллиса, когда он выходил со смены. «Что случилось?» – спросил он. «Мы едем во Францию!» – «Что?» – «Во Францию! Во Францию, во Францию!» Я принялся тыкать его пальцем под ребро, а он ужасно засмущался и стал меня осаживать: «Перестань! Не здесь же! Люди смотрят!»
Время до лета ползло невыносимо медленно. Недели ожидания как-то изменили то, что было между нами. Смягчили, что ли. Мы оба знали, что впереди у нас – возможность побыть другими.
Помню, как стоял на палубе парома, глядя на удаляющийся Дувр. Мы держались за поручни, и наши мизинцы соприкасались. У меня крутило живот от восторга, что мы путешествуем, и мне хотелось поцеловать Эллиса, но, конечно, нельзя было. Вдруг он мизинцем провел по моей руке. Меня пронзил такой электрический разряд, что, пожалуй, хватило бы осветить весь этот несчастный паром.
В Кале мы сели на скорый поезд. Было без нескольких минут восемь. Я помню, сам факт, что мы на другой стороне Ла-Манша, ощущался как нечто фантастическое. Никто из нас еще не уезжал из дома так далеко и так надолго. Мы вышли из купе и встали курить рядом с другими пассажирами в тесном коридоре, глядя, как меняется пейзаж. Мы вывешивались в открытые окна, и восхитительный стремительный воздух обвевал лицо. Когда стемнело, мы устроились в маленьком купе. Эллис рисовал, я читал. Я слышал, как его карандаш шуршит по бумаге, и меня переполняла радость – за себя, за нас. Время от времени мы передавали друг другу длинный батон с сыром и стакан красного вина и чувствовали себя ужасно утонченными. Честное слово. В Дижоне в наше купе подсел грубый коммивояжер и выключил свет, не спросив разрешения. Так кончилась наша первая блаженная ночь.
