И сидел одуревший Фома на той кафедре, будто в тумане болотном, страх долбил его по голове, отдавался в ушах, зубы выбивали дробь, и все, что о нем говорили, он переворачивал вверх ногами. Слышал Фома, что диссертация его новая, оригинальная, но в мыслях было: «Да, даже слишком оригинальная, большой он оригинал». Говорили, что у него есть свои мысли, а он думал: «За мое жито меня ж бито». Уверяли, что обществу нужен его талант, что без талантов оно дальше и жить не сможет, а в голове его мелькало: «Да уж как-нибудь проживет». Наконец, стали говорить о том, что его диссертацию следует послать в Москву, а Фома тщетно старался понять, куда это его посылают. Уже все разошлись давно, а он все сидел и сидел.
— У вас нездоровый вид, — будто сквозь гигроскопическую вату услышал он чей-то радостный глумливый голос. — Может, вы устали, может, вам академический отпуск нужен? — Это его руководитель над ним издевался, радовался, что избавился от хлопот. Знал Фома, что означают все эти панегирики: блестящий крах. И все же едва выдавил:
— Как… как моя работа… честно?
Руководитель фальшивым жестом бодро похлопал его по плечу и соврал в лицо:
— Гениально!
— Шутите, — едва поднял фиолетовые глаза Фома.
— А нисколечко. Новое направление. Правду говоря, не ждал я такого от вас. Для чего нужно было столько дурачком прикидываться? С первым вариантом и не сравнить. Тот — бетон.
Багровая туча поплыла у Фомы перед глазами. Уничтожил, болван, свой первый, абсолютно надежный, железный вариант. Теперь его утопят, теперь не выплыть. Задумал мир удивить. Да кому нужны глиняные свистульки его мыслей?! Бетон нужно было давать, бетон! А он — вдохновение.
Это все она, эта сумасшедшая неизвестная, которая неизвестно откуда взялась на его голову, ласково подталкивая Фому к пропасти, сманила его с правильной колеи. Заставила даром вытягивать жилы, пахать целину. А он, дурак, еще и благодарил ее за вдохновение! Да лучшее вдохновение — это длинный список литературы.
Совсем больной, даже кости от температуры ломило, Фома с белыми глазами выбрел на улицу, лез под троллейбусы, брел через лужи, колотя свою душу, чтобы не лезла, куда не следует, не лезла, не лезла!
Уже наступила ночь, когда он без шапки, еле передвигая ноги, добрел до дома, зловеще прошел мимо растерявшейся Незнакомки, ничего уже не соображая, начал шарить под столом, под диваном, за портьерами, ища первые свои черновики.
— Г-где мой черновик? — брызгая слюной, завизжал он испуганной Незнакомке. — К-куда ты его дела? Вечно у тебя раскардаш, ничего найти нельзя!
