— Вышла вот из больницы, а домой никак не доберусь…
Водянистый философски вздохнул и вручил красненькую старой.
— Поезжайте на здоровье.
— И воздастся тебе, — благословила его бабка и двинулась дальше.
А Фома подумал, что он к тому же самоотверженный.
Открыв дверь, он с порога рассыпал пакеты по полу. Но никто не встретил его — в квартире было тихо. Лишь миной замедленного действия цокотал будильник и клевала раковину на кухне вода.
Вот так так. Убежала… Водянистый побледнел и в изнеможении опустился на стул. Все его жертвы оказались напрасными. Фома отдал все. Да и что в конце концов он может ей дать? Серый середнячок. Это ж нужно — отвалил напрасно столько денег! А она убежала. Оставила его и убежала, потому что ей нужен другой, который звезды с неба хватает. Ледяной холод пополз по жилам Фомы, ухватил сердце, опустошая весенний расцвет, словно неумолимое наступление большого ледникового периода.
И вдруг чьи-то теплые ладошки закрыли ему глаза. Шаловливый звоночек смеха зазвонил над ухом.
— Угадай, кто?
И Фома помертвевшими губами послушно, испуганно перечислил:
— Вера?.. Надежда?.. Любовь?..
— Любовь… любовь, — будто что-то припоминая, удивилась Незнакомка. — Я — любовь.
Водянистый медленно повернулся к ней, чувствуя, как в голове нарастает грозный морской прибой повышенного кровяного давления, который развился в нем от вечных неврозов, разрыва между высокими запросами и куцыми возможностями, и стал перед нею на колени:
— Не шути больше так, я не выдержу… понимаешь?
Она закусила губу, словно поняв, что неосторожно коснулась какого-то высоковольтного больного нерва, который связывает всех людей на свете. В глубине глаз появились крупные детские слезы. Она хотела немножко напугать его, но теперь испугалась сама.
— Ну, будет, будет… Успокойся. Ну-ну, пиджак промочишь. — Теперь уже Фома ласково гладил рыжее пламя ее волос, которые пахли далекими осенними дымами.
И возникла та минута, когда после бурного дождя снова выглядывает солнце, когда мир и гармония приходят на землю.
Утерев слезы, она улыбнулась и спряталась за открытой дверцей шкафа. А там радостно, как и всякая женщина, зашуршала целлофаном. Фома сидел, честно отвернувшись к стене, пока она не позвала его:
— Смотри…
Он обернулся и увидел изящную, совершенно чужую красавицу, в глазах которой была земная благодарная любовь. Любовь к нему:
— Спасибо, у меня никогда не было нормальной человеческой одежды.
Ночью белый аист ухватил Фому за костюм-тройку и понес над болотами и полями, дебрями и оврагами в родное его сельцо с новым клубом и старыми людьми. Упал Фома с портфелем посреди улицы, оглянулся и ни одного знакомого парня не увидел. Поддернул он заграничные твидовые брюки и направился через перелазы к родной хате. Жажда его мучила, жестокая неотступная жажда. Все горькое и соленое, что съел он за всю свою жизнь, сушило теперь Фому. Чернел он, скручивался в сухой лист на отломленной ветке, изнемогая от июньской жары. Хоть бы каплю ласки, утешения, напутственное материнское слово. Постучался он в дом, а там — пустота, окна крест-накрест забиты, тропки спорышем заросли. Видит: и на черной стрехе бурьян торчит, дверь корни пустила, в землю врастает, повилика прямо из стен тянется.
