На переносице Марины залегли упрямые морщинки, однако по виду она вовсе не была похожа на ту волевую, самостоятельную женщину, которой мы привыкли ее представлять. Милая, очень милая девушка с беззащитной улыбкой старалась держаться в тени, чувствуя себя непрошеной гостьей.
Моя жена сразу принялась угощать ее, накладывая в тарелку и того и этого, Марина смущенно говорила, что сидит на диете, но, стараясь не обидеть нас, по-птичьи клевала всякие салаты. Я для чего-то надел галстук и пиджак. Разговор не клеился. Мы включили «Голубой огонек» и смотрели, как жонглеры делают стойки на шатких пирамидах, крутят обручи, как галопируют на сцене народные ансамбли, которые были далеки от народа, потому что танцевали за плату, а народ танцует от души. Мы сидели словно в кинотеатре: все вместе и каждый отдельно. Наконец я не выдержал и провозгласил тост за новое счастье, обращаясь в основном к гостям. Валентин исподлобья, как-то затравленно зыркнул на меня, и они чокнулись.
Холодный хрустальный звон дал чуть слышную трещину. Я наступил на ногу жене — опять поставила на стол этот бокал?!
Валентин начал пить рюмку за рюмкой, провозглашал: «За новое счастье» — и чокался с диктором в телевизоре.
Марина вылепила из мякиша смешного ослика с длинными ушами и поставила перед Валентином. Моя жена поинтересовалась, как часто в Москве бывает рыба и какая. Потом я принялся крутить магнитофон, чтобы хоть как-то расшевелить свое сонное царство. Под африканские стоны и пришептывания Марина вдруг тряхнула длинными волосами:
— Приглашают мужчины…
И вытащила Валентина из-за стола. Он двигался, как манекен. А она с каждой минутой заводилась каким-то злым, отчаянным весельем.
— Присоединяйтесь, — кивнула она нам, остановилась на миг и небрежно выпила его рюмку.
Моя жена смущенно сняла передничек, и мы затоптались возле них. Я шепнул жене на ухо, что Марина мне понравилась, и она сказала в ответ, что Валентин сегодня какой-то не такой.
Потом Марина потащила Валентина на кухню курить, а мы с женой налегли на салаты и заговорщически перемаргивались на тишину за дверью. Я искренне желал Валентину счастья, которое само плыло ему в руки.
Однако каждый представляет его себе по-своему.
В третьем часу они поблагодарили за гостеприимство и пригласили нас к себе. Жена отказалась, а я пошел, — чувствовал, что им сейчас просто необходим кто-то третий, лишний. Изолятор. Они вели светский разговор со мною, смешным добродушным толстяком, при котором чувствовали себя защищенными правилами этикета. В этом приглушенном темном разговоре с молниями тревог я был как бы переводчиком с текста на подтекст, понятный только им. Он говорил: идет снег. Завтра, то есть сегодня, самолеты, вероятно, летать не будут, я рассудительно поддакивал, чтобы она не видела воочию утренний безлюдный аэропорт, морозные стекла и не ощущала свою ненужность. Он спрашивал ее, как мама, как идут дела с обменом, а она видела холодную синюю больничную палату, банку с куриным бульоном, пакет мерзлых яблок и покрасневшие мамины глаза: «Все бы ничего, доченька…» И все это у них сквозило в многоэтажном подтексте, где общий смысл залез на чердак и втянул за собой лестницу.
