Минуты три только и слышались всплески. Потом все стихло.
– А что солдаты охраны? – спросил поручик.
– Не волнуйтесь, господин офицер, они уже теперь не выдадут, – ответствовал ему голос детины, который недавно испрашивал разрешения у батяни приступать к делу.
– Что, что он сказал? – Взоров, конечно, понял зловещий смысл сказанного об участи трех солдат, но хотел услышать подтверждение от поручика.
– Вы же слышали.
– Нет, объяснитесь. Я вас не понимаю, господин поручик, – чувствуя, как все вскипает внутри, сказал как можно спокойнее Взоров.
– Это мне нужно брать с вас объяснение.
– То есть?
– Вы дали слово дворянина и не сдержали.
– Я?
– Да. Что вы искали в шинели, когда полковник отвернулся? Наверно, носовой платок?
Последние слова прозвучали насмешливо‑холодно. Они не оставляли сомнений, звучали как приговор. Вон, оказывается, как может звучать смертный приговор. В виде вопроса о носовом платке.
Можно было что‑то отвечать, можно – молчать. Исход все равно один. Взоров поднял глаза к небу. Все та же муть, пелена, те же редкие звезды.
Неожиданно вспомнил про Евангелие. Оставил в вагоне? Последние месяцы не расставался с ним. Редко читал, но носил с собой. Пошарил рукой во внутреннем кармане шинели: с собой. И успокоился. Единственный интерес на земле оставался: кто будет его убийцей? Кто столкнет вслед за ящиками с золотом в прорубь?..
На Подъельниковском кордоне пробыли сутки.
Зимин вдоволь наговорился с Засекиным‑пасечником, полистал‑почитал дневники его отца Терентия Никифоровича, да и просто хорошо отдохнул среди запашистого урманного разнотравья.
Братская могила у Староларневского балагана, упоминавшаяся в дневнике, не потерялась. По словам Василия Терентьевича, его отец до самой своей кончины ухаживал за этой могилой, крест до сих пор стоит там. Зимин не прочь был бы проехать к балагану, но высказал свое желание слишком поздно: перед обратной дорогой дополнительные двенадцать километров туда и столько же назад такая нагрузка для коней ни к чему. Сошлись на том, что в другой раз побывают около Староларневского непременно. Хотя, как понимали все трое, другого раза, скорее всего, и не будет.
Василий Терентьевич на прощание снял со стены, надписал и упаковал понравившуюся Зимину картину с видом бревенчатого дома на взгорке среди раскидистых кедров: «Какое‑никакое, а к кладу имеет отношение. Не картина, конечно, дом». И меду, тоже в подарок, полную дюралевую фляжку налил.
