В то воскресенье в классе было полным-полно. За столом сидели пан Цаба, еще два каких-то пана из местечка и пан полициант. Не кто иной, как он, Даников друг, Микола Кужелевич, показал панам большой, сложенный вдвое лист бумаги. На этом листе было написано то, что называется таким необыкновенным и, должно быть, очень могучим словом — протест.
— «Мы, крестьяне деревни Голынка, — читал Микола, — заявляем протест против того, чтобы наши дети учились не на родном языке, и требуем, чтобы у нас открыли белорусскую школу…»
Даник знал — не кто другой, как он, Микола, писал этот протест. А подписала его вся деревня — с конца до конца. Даже солтыс, Марко Полуян, подписал. Молчал, выжидал, а все-таки подписался.
Весь большой лист исписали, кто карандашом, кто чернилами, кто фамилию поставил, а кто — крестики. Где-то там, среди первых, стоят и мамины три креста. Под ними рукой Миколы написано: «За неграмотную, по ее просьбе, подписался:», а еще ниже рукой Даника — Д. Малец.
На сход в школу ребят не пустили. Даже от окон Цаба отгонял. Окна были открыты, и все слышно было издалека. Впрочем, Даник притаился за березой под окном и самое важное видел.
— Не нужна нам панская школа. Она нашим детям не мать, а мачеха. Да и мачехи бывают лучше! Не нужен нам и учитель, что за объедки с панского стола продался панам душой и телом! Не хотим мы и порядков таких, когда на нашего брата глядят как на скотину, когда каждый может ткнуть тебя ногой, как свиную лохань… Мы заявляем протест!..
Так говорил тогда Микола. Так говорили и другие хлопцы и дядьки.
Паны молчали. Цаба сидел красный как рак и только сопел. И полицейский молчал, обеими руками опершись на ружье, зажатое между колен.
Примерно через месяц Миколу забрали. Тот самый полициант и еще один с ним гнали Миколу по деревне утречком, когда ребята шли в школу. И нельзя было никак подбежать к другу, шепнуть: «Может, принести тебе, Микола, то, что стоит у вас в углу сарайчика за дверью? Я сбегаю…» Нельзя было сказать, потому что полицейские отгоняли их, а один даже крикнул:
— Большэвицке щэнента! Прэч! И вам до вензеня захцяло сен?[7]
Даник, вместе с другими ребятами, шел поодаль, там, где, голося, плелась тетка Алена, Миколова мать.
Теперь, стоя в углу на коленях, Даник думает, иногда даже шепчет про себя:
— Панский подлиза… Продал душу… И Миколу продал…
Это он — о Цабе. Так говорит вся деревня.
