— и спросил его, что это значит. Художник сказал, что это дерево в определенное время года на фоне голубого неба. Чуть позже я пошел на выставку этого же художника и увидел, что картина висит вверх ногами. Художник объяснил, что он пытался повесить ее и так, и эдак — по-всякому. И тогда я понял, что без Божьей помощи нельзя нарисовать ни единой линии.
Осознав это, он отошел от абстракции. Поняв, что нет такой линии, формы или цвета, которых еще не существовало бы, он стал искать их Творца, отказавшись от тщетной попытки создать самому что-то новое. Отца Софрония как-то спросили, думают ли о чем-то художники, когда создают произведения современного искусства. Вот что он ответил: Да, думают примерно то же, как когда выдавливают из тюбика засохшую горчицу. Думают глазами. Под этим он подразумевал, что создание абстрактного произведения предполагает дополнительное качество: чтобы выдавить из тюбика твердую горчицу, требуется не только терпение, но и настойчивость. Чтобы преодолеть это — лучше ни о чем не думать, а доверить судить глазам, не прибегая к интеллекту, чисто визуально. Пикассо придерживался того же мнения:
«Идеи и размышления часто заставляли живопись сбиваться с пути, и художник терял себя, предаваясь умствованиям. Возможно, это главная ошибка современного искусства. Тот, кто рисует идеи, рисует невидимое и, следовательно, не поддающееся рисованию»[149].
Однажды в 1983 году два юных панка приехали в монастырь посмотреть на иконы. Они спросили отца Софрония, почему он отошел от живописи, на что отец Софроний ответил:
Когда я был ребенком, я говорил как ребенок, рассуждал как ребенок. Дети делают то, что им больше всего хочется. Позже, когда человек понимает, что именно для него важнее, он отказывается от остального. В молодости я мечтал умереть с кистью в руке. Слава Богу, что я тогда не умер!
В другой раз монастырь посетили греческие художники и задали отцу Софронию тот же вопрос: почему он бросил живопись и стал монахом. На этот раз он дал еще более загадочный ответ:
В искусстве ничего нет, поэтому я и стал монахом. Или, возможно, я похож на музыканта из оркестра Большого театра, который поехал в деревню отдохнуть иувидел человека со скрипкой — тот сидел на пороге дома, глядя на дорогу, и весь день играл и пел: «Шел ооооодин ооосел, шел другооой ооосел, первый ооооселуууушел» и т. д., ит.п. — и так весь день. Музыкант сказал ему, что московские скрипачи играют быстро, двигают пальцами, ищут лучшие гармонии, лучшие звуки, почему же он этого не делает? Человек ответил так: «Они все еще ищут, потому так и играют, а я уже нашел».
