— Слышите? А? — закричал я тогда.
— Вот стоим мы здесь с вами, а там, за окном, свершается «ход больших чисел». Кто-то огромный и мощный меряет жизнь своими аршинами. Слышите вы эти взмахи? Они — словно шелест материи, спускаемой в вечность! Я различаю их смену, чередующую бытие с небытием. И вот говорю я себе: «Нынче суббота, предпраздничный день, нынче еще привезут трех подколотых, семерых отравившихся, пару скакнувших с моста… А к ночи, подальше туда, шестерых обгоревших… Кто они? Не сидел ли один из них вчера еще вечером, так же, как вы, на диване, и не хвалил ли мосты и каналы?
— Ха-ха-ха-ха!
Нервная спазма сдавила мне горло.
Я отскочил от окна и поднял рук вверх.
На меня нашло то состояние, при котором я близок бываю к прозрению.
— Не успею еще опустить я руки, — крикнул я, задыхаясь, — как уже привезут! Понимаете? А?
Я махнул исступленно рукой, и в ту же минуту отчаянный, резкий звонок наполнил дежурную острой тревогой.
Я впился глазами в лицо Валентины, Она побледнела, зашаталась на месте, потом повернулась и, вытянув руки вперед, метнулась из комнаты.
А я подошел тогда к трубке, зажал ее в горячей руке и крикнул:
— Allo!
3
Больше она не была у меня. Она ушла в город прокладывать собственный путь в его недрах; и в бесконечное множество сложных движений влила свою «новую» жизнь, повторяя в блаженном неведении давно уже бывшее с кем- то другим и идущее даже сейчас под соседней крышей или даже просто за ближайшей стеной.
Для нее оно ново и сладко. Потому что «свое» и «впервые».
А я возвратился к суровой работе врача и, оставаясь осенними вечерами один со своим разумом в маленьком кабинете, вспоминал нашу странную встречу.
И чем больше я думал о ней, тем тревожней болела душа.
— Как-то выйдет? Усвоит ли темп?
И, когда по ночам затихали палаты и в открытую форточку с улицы рвался мятущийся, слитный, сплавленный гул неуемного города, я особенно чутко открывал ему уши и часами прислушивался к роковому движению чисел, уповая, что нынешний день не пошлет мне ничего ужасного.
Сам не знаю откуда, появилась боязнь.
Как? Чего? — Не умею сказать.
Но душа моя вся обострилась, насторожилась навстречу чему-то грядущему и застыла в безмолвном и трепетном ужасе тайного ожидания, откликаясь щемящей болью на каждый тревожный звонок телефона.
Дошло, наконец, до того, что дежурства пугать меня стали.
С замиранием сердца входил я теперь в кабинет, где меня обступали тотчас же обычные, черные мысли.
