И тут перед ним снова вспыхнул бледненький Карльхен в бельевой корзине. Он повернул назад.
Фрау Фирнекез приподнялась на подушках. Свет хлынул в ее раскрытый перекошенный рот. Она прислушалась.
На следующее утро она нашла его в дровяном сарае. Он лежал на спине, раскинув руки, шелудивый, тучный Христос, распятый на куче старого хлама.
В Вюрцбурге имелось три такси. Они стояли у вокзала на самом солнцепеке. Приезжие коммивояжеры шли в ближние гостиницы пешком. Шофер, досыта надремавшись за баранкой и утратив всякую надежду на то, что его разбудят, спросонья вдруг заводил мотор и рывком трогал машину, чтобы сделать круг-другой по городу в поисках местных седоков, которых здесь сроду не бывало.
Открытый автомобиль медленно катил мимо массивных церквей, откуда выходили одни старухи, и за миллион не согласившиеся бы сесть в машину, мимо крошечных домиков, перед которыми прямо на тротуаре работали мастеровые, не спеша спускался по солнечной главной улице, чуждый и этим людям и этим домам, с великолепной бесцельностью объезжал Четырехструйный фонтан и очень медленно подымался вновь по Главной улице, — и все это из чистого идеализма, ради любви к искусству и без всякой нужды.
Еще полгода спустя шоферы продолжали толковать о том, какое счастье привалило одному из их собратьев, повезшему доктора Гуфа, его сестру и Ханну в Оксенфурт. Вот уж повезло так повезло, другого такого случая не дождешься, пока из Вюрцбурга в Оксенфурт каждый час отходит местный поезд.
В вагоне четвертого класса на скамье вдоль стены — поперечных скамей здесь не было — сидели Оскар и квартет, и каждый держал перед собой новую плоскую картонку с фраком. Картонки стояли стоймя у самых их колен, сплошной коричневой стенкой.
Дребезжащая мелодия старого поезда, вот уже полвека верою и правдою служившего людям на этом перегоне, приобретала в открытом поле еще и оттенок самодовольного превосходства. Квартет сидел, чопорно вытянувшись, и молча разглядывал публику, перед которой предстояло ему выступить в воскресенье вечером: оксенфуртских крестьянок, возивших в Вюрцбург на базар фрукты и овощи и теперь возвращавшихся домой с огромными пустыми корзинами.
Обветренные лица, сине-сизые от долгих часов, проведенных на холоде за базарными стойками, походили на лежалые яблоки. Каждое яблоко было повязано платком. Смеркалось, предметы и люди в вагоне теряли очертания.
Письмоводитель, глядя прямо перед собой, прошептал:
