«Прооперирует такой-то». — Фрау Ландау назвала имя, которое я забыл.
«Да, — обрадовался ее муж,—пускай прооперирует. — Он засмеялся и обратился ко мне: — Мы с ним два года в полевом лазарете оттяпывали ноги-руки. Но что он скажет сегодня?»
««I ему позвоню, — сказала фрау Ландау, — он, конечно, все сделает».—В этот день она держалась великолепно.
После обеда мы заглянули к заболевшему юноше. Он смущенно улыбнулся, словно извиняясь за глупую выходку Он старался справиться с невольно вырывающимися у него стонами и вскриками боли. «Значит, уезжаешь?» — спросил он у своего старшего брата. — ««Да». — «Ну а мне пока не уехать. Зайдешь попрощаться со мной?»
Франк выглядел подавленным, когда мы вышли из комнаты его брата. ««Это ужасно», — сказал я. «Да, это действительно ужасно, — согласился он, — я не представляю, что может случиться с мальчиком. Он совершенно не переносит несправедливости. И у него абсолютно отсутствует адекватное представление о мире, в котором он очутился. Знаешь, что он мне вчера сказал, после всего, что было? Знаешь, о чем он мечтает? Спасти Гитлеру жизнь, а потом сказать: „Вот так. Я — еврей. А теперь поговорим обо всем...“».
Мы вошли в комнату Франка. Там стояли раскрытые чемоданы, и костюмы были уже уложены. Было два часа или около того. «В шесть я встречаюсь с Эллен на остановке Ваннзее>147,—объяснил Франк, — в пять надо выйти. До этого нам нужно многое успеть сделать».
«Упаковаться?» — спросил я.
«И это тоже, — ответил он. — Но важнее другое. Я вот о чем хотел тебя попросить. У меня тут целая кипа... Старые письма, старые фотографии, старые дневники, стихи, воспоминания. Я не хочу оставлять это здесь. Взять их с собой я не могу. И уничтожать их мне не очень хочется. Не мог бы ты взять их себе?»
«Естественно».
«Тогда нам придется все просмотреть, кое-что можно выкинуть. Давай сделаем это побыстрее».
Он открыл ящик письменного стола. В нем стопками лежали бумаги, альбомы, дневники: вся его прошедшая жизнь. Большая часть этой жизни была и моей жизнью. Франк глубоко вздохнул и улыбнулся. «Постараемся не утонуть и не увлекаться, — сказал он, — у нас мало времени».
И вот мы принялись за бумаги, вновь вскрывали старые письма, перебирали старые фотографии— ах, и что же обрушилось на нас, что на нас нахлынуло с этих пожелтевших страниц!
То была наша юность, сбереженная здесь, в выдвижном ящике письменного стола, словно в гербарии. Ее запах сделался еще концентрированнее, крепче, он кружил голову тем сильнее, что к нему примешались смерть, минувшее, невозвратимое! Старые фотографии, на которых мы и наши приятели в спортивной форме после игры, фотографии байдарочного похода с девушками — «Боже мой! Помнишь?» — пляжные снимки; наши лица, усеянные солнечными бликами; на этих снимках всюду светило солнце, как во время всех наших путешествий. Снимки теннисного клуба самых счастливых наших лет. Где теперь друзья, которые тогда стояли рядом с нами рука об руку, плечом к плечу; где веселые девчонки? На этих снимках они в лихом прыжке, умело отбивающие мяч, навеки застывшие в полете. Франк вскрывал конверты; рукописи, когда-то бывшие такими интимными, такими вдохновенными, вновь смотрели на нас, вновь напоминали о себе. Здесь были и листки, исписанные моей рукой, тем почерком, каким он был несколько лет тому назад...
