Что быгло первыгм посторонним звуком? Хлопок дверью? Резкий невнятный выгкрик, команда? В какой-то момент все вздрогнули и напряженно прислушались. В зале еще сохранялась сосредоточенная тишина, но природа ее изменилась: это была не рабочая тишина, но тишина страха и ожидания. Из коридора донесся топот, грубая, громкая беготня, затем далекий непонятный шум, крики, хлопанье дверей. Несколько человек поднялись, подошли к двери, открыли ее, выгглянули, вернулись назад. Другие подошли к вахмистрам, заговорили с ними, все еще тихо—в этом зале можно быгло разговаривать только шепотом. Шум снаружи становился все слышнее. Во все еще сохранявшейся библиотечной тишине кто-то пробормотал: «Шлтфмовики». Другой голос чуть громче обычного весело отозвался: ««Жидов выбрасывают», и двое или трое рассмеялись. Смех в это мгновение был страшнее, чем само событие: с быстротой молнии промелькнула мысль, что вот и здесь, в библиотечном зале, оказывается, есть нацисты.
Беспокойство и беспорядок стали видимы — прежде они были только неясно, но грозно ощутимы. Читатели поднялись со своих мест, попытались завязать разговор, принялись бесцельно ходить по залу. Один господин с ярко выраженной еврейской внешностью молча закрыл свои книги, бережно поставил их на полку, уложил бумаги в папку и вышел. Не успел он выйти, как в дверях появился некто, вероятно обервахмистр, и объявил громко, правда, не слишком грубо: «В здании — штурмовики. Господам евреям лучше покинуть здание». Одновременно, будто для иллюстрации этих слов, снаружи заорали: «Евреи, пошли вон!» Кто-то ответил: «Уже пошли»,—и снова раздались два или три радостных смешка. Теперь я увидел смеющихся: юристы-референдарии, такие же как я.
Все это внезапно напомнило мне разогнанный четырьмя неделями раньше карнавал. «Вам разрешается идти домой!»—вспомнил я сказанное тогда штурмовиком. А здесь евреям разрешалось идти домой? Это уже не разумелось само собой. Кое-кто из посетителей библиотеки, оставив свои бумаги и книги на столах, вышли в коридор посмотреть, что происходит, — надеялись что-нибудь узнать.
Вахмистры усердней обычного старались всем своим видом показать, что их тут как бы и нет. Один или двое из читателей закурили—здесь, в библиотеке Верховного апелляционного суда Пруссии! Вахмистры промолчали. И это тоже была революция.
Свидетели позднее рассказали, что все прошло необычайно гладко: никаких чудовищных историй, о, совершенно никаких. Заседания были по большей части отменены. Судьи сняли мантии и скромно покинули помещение. Они шли по лестнице, чуть ли не на каждой ступеньке которой снизу доверху стояли штурмовики. Только в адвокатской комнате случилось безобразие и бесчинство. Адвокат-еврей вздумал «валять дурака», взъерепенился —и был жестоко избит. Я узнал, кто был этот адвокат: фронтовик, пять раз раненный, потерявший глаз, он дослужился до чина капитана; наверное, он на свою беду по привычке повел себя как в былые времена, когда ему случалось вправлять мозги зарвавшейся солдатне.
