— Вы ничего не забыли?
Дождь оказался постоянным. Поезд убегал от него, но дождь настигал. Еще таможенники. Еще фонари. Еще станции. Ночью в купе вошел толстяк и сразу начал дремать. Сон его гнул то направо, то налево. Он пробовал сопротивляться, время от времени он вскакивал и отряхивался, но сон, плотный и вязкий, снова его засасывал. Он спал приоткрыв рот, и оттуда исходил легкий свист. Штрем вышел в коридор, но из соседнего купе доносился храп. Ночью люди сбросили с себя все человеческое: они сопели, повизгивали и чесались. Их лица, освобожденные от мыслей, казались кусками мяса. Кто то во сне скрежетал зубами. Штрем вспомнил ночь из Варшавы в Вену и крикнул: «А это какая станция?» Ему никто не ответил. Ночь длилась, и колеса продолжали доказывать: «мы едем, мы едем, мы едем».
В Париж он приехал вечером. С удивлением он поглядял вокруг себя: не было ни ярмарки, ни карусели. Носильщик, кряхтя и поругиваясь, понес его вещи в маленькую гостиницу, находившуюся по соседству с вокзалом. В номере пахло пудрой и мышами. Штрем раскрыл окно. С улицы сейчас же донесся хриплый тенорок граммофона. Это был романс о неразделенной любви. Штрем вспомнил лоскутки письма: они пробелели где-то среди березок Полесья. Он помылся. На полотенце остались черные пятна: он так и не отмыл дорожную копоть. Он подумал: надо сказать, чтобы дали чистое полотенце, и вдруг впервые за долгое время он рассмеялся. Он смеялся легко и доверчиво: чистого полотенца больше не потребуется!
Потом он сел в кресло. С огромным напряжением он подумал: «Зачем я сюда приехал?» Это длилось долго, может быть час, может быть два — Штрем все еще думал. Он никак не мог понять этих четырех ночей в поезде, доводов колес и своего страха. Он посмотрел — револьвер был на месте. Но ведь револьвер был с ним и в Архангельске, и в Москве. Тогда он вышел в уборную. Почему же он забрался сюда? Чего он испугался? Комсомольцев, которые горланили на улице? Старушки? Исторической неизбежности? Да, он испугался. Этот путь был необходим. Он никуда не спешил. Он даже никуда не ехал. Он попросту убегал. Париж для него легок одним: далеко отсюда, кто скажет, как далеко до тех последних берез!..
Дойдя до этого, Штрем стал сразу деловым, серьезным, представителем солидной фирмы, обыкновенным человеком. Он привел в порядок бумаги, составил счет дорожных издержек, наконец написал Краузе письмо. Он не ругал Краузе за бездушье, он и не просил прощения за возможные хлопоты. Он писал коротко и сухо. На одну минуту его перо замерло: ему захотелось в конце поставить «прощайте». Но он сдержал себя, он старательно вывел: «В ожидании вашего благожелательного ответа, остаюсь с глубочайшим почтением…» После этого он позвонил. Пришел заспанный коридорный. Штрем дал ему письмо и двадцать франков.
