В Английском клубе Чаадаев славился в первую очередь своей язвительной и нелицеприятной манерой общения. Однажды, например, к нему направился только назначенный морской министр Меншиков и произнес:
– Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?
– Ах, это вы! – ответил Чаадаев. – Действительно не узнал. Да и что это у вас черный воротник, прежде, кажется, был красный?
– Да разве вы не знаете, что я морской министр?
– Вы? – удивился Чаадаев. – Да я думаю, что вы никогда шлюпкой не управляли.
– Не черти горшки обжигают, – окрысился Меншиков.
– Да, разве на этом основании, – парировал Петр Яковлевич.
В другой раз некий сенатор жаловался на свою служебную загруженность.
– Чем же? – поинтересовался Чаадаев.
– Помилуйте, – ответствовал сенатор. – Одно чтение записок, дел.
– Да ведь вы их не читаете.
– Нет, иной раз и очень, да потом, все же иногда надобно подать свое мнение.
– Вот в этом я уж никакой надобности не вижу, – заключил философ.
Трагедия произошла в 1836 году. Чаадаев опубликовал в журнале «Телескоп» свое «Философическое письмо». Для интеллигенции «письмо» не было новостью – оно было написано еще в 1829 году и в свое время разошлось по спискам. Но одно дело рукопись, а другое – ее публикация.
Петр Яковлевич писал о собственной стране: «Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее – иноземное владычество, жестокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, – вот печальная история нашей юности… Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые нами века, все занятые пространства – и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы говорил о прошедшем с силою и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыслии младенца, когда он тянется и протягивает руки к погремушке, которую ему показывает кормилица».
И далее в подобном духе.
Приговор царя последовал незамедлительно. Он был довольно неожиданный. Николай приказал объявить Чаадаева сумасшедшим и взять с философа подписку впредь вообще ничего не писать.
В письме московскому губернатору князю Голицыну Бенкендорф сообщал, «что статья Чаадаева возбудила в жителях московских всеобщее удивление. Но что жители древней нашей столицы, всегда отличавшиеся здравым смыслом и будучи проникнуты чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и поэтому, как дошли до Петербурга слухи, не только не обратили своего негодования против г-на Чаадаева, но, напротив, изъявляют сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Вследствие сего Его Величество повелевает, дабы вы поручили лечение его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать г-на Чаадаева, и чтобы сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха».
