Непонятно, от кого именно исходила инициатива извиниться – от Лунина или же от самого г-на Позднякова, озвучившего свою волю на смертном одре.
* * *
После смерти Позднякова домом на Большой Никитской владел князь Николай Борисович Юсупов – человек весьма оригинальный и характером, и внешне. Один из современников, сын приятеля Юсупова, И. А. Арсеньев так описывал князя: «Юсупов начинал разговор с отцом обычной фразой: „Да, любезный друг, а плохо старикам жить на свете – и климат-то изменился, и силы-то не те, да, признаться, и скучновато“. И эта фраза повторялась изо дня в день, и оба старика находили ее вполне естественной… Юсупов ездил всегда в четырехместном ландо, запряженном четверкой лошадей, цугом, с двумя гайдуками на запятках и любимым калмыком на козлах подле кучера. Костюм обычный князя Николая Борисовича был светлый, синий фрак, с бархатным воротником; на голове напудренный парик с косичкой, оканчивавшийся черным бантом, в виде кошелька. Ему сопутствовала постоянно левретка, лежавшая в карете, против него, на подушке, с золотым ошейником на шее. Юсупова почти выносили из кареты его гайдуки, и когда он входил в комнату, то шмыгал ногами по полу и кашлял так громко, что его можно было слышать через три-четыре комнаты».
Старик Юсупов тоже содержал театр. Но не такой извест-ный, как у Позднякова.
* * *
Со стороны переулка к дому Позднякова и Юсупова примыкает здание, тоже вошедшее в историю театра, но значительно позднее. Здесь проживала актриса Маша Перевощикова, выступавшая под псевдонимом Лилина. Как-то раз ей довелось играть с молодым актером Константином Станиславским в одном произведении – «Коварство и любовь». Этот спектакль стал судьбоносным. «Оказывается, – писал позже маэстро, – мы были влюблены друг в друга и не знали этого. Но нам сказали об этом из публики. Мы слишком естественно целовались, и наш секрет открылся со сцены… Нетрудно догадаться, кто вдохновлял нас: Аполлон или Гименей».
Как честный и открытый человек, Станиславский должен был явиться к Маше с предложением. Но, к сожалению, будущий великий режиссер был застенчив и никак не мог отважиться на этот шаг. В конце концов, знакомые чуть ли не силой отправили его к возлюбленной, сконфуженного и робеющего.
«Все это не ускользнуло от разрумянившейся Маруси, – писал Станиславский, – которая, безмолвно сидя у раскрытого окна, конечно, чувствовала, что на ее удочке – клюет. Не прошло и часа, как поплавок пошел ко дну».
