Еще одним учеником Филармонии был Всеволод Мейерхольд. Он после вступительных экзаменов, в порядке исключения, сразу был зачислен не на первый курс, а на второй. Впрочем, Всеволод Эмильевич в успехе не сомневался: «Я помню себя мальчишкой, когда пошел держать экзамен… Был я тщедушен, голосок был небольшой, я еще представлял собой сов-сем недозревшее существо. Помню, я сказал себе: «Пойду экзаменоваться и возьму монолог Отелло…»
Это не наглость, это была вера в себя. Мне казалось, что я это могу, я так убедил себя в том, что я это могу, и выдержал настолько блестяще экзамен, что был принят сразу на второй курс. Меня продвинул этот талант, равный вере в себя. Эту уверенность в себе нужно обязательно иметь артисту».
* * *
А еще раньше на месте дома по Большой Никитской, 24 располагался особняк, в котором произошла одна нелепая история. Здесь признали сумасшедшим молодого дипломата А. С. Грибоедова. Е. Новосильцева сообщала об этом: «Московские старожилы помнят, вероятно, англичанина Фому Яковлевича Эванс, который прожил лет сорок в России и оставил в ней много друзей. Наше общество любило и уважало его. Он находился, между прочим, в приятельских отношениях с Грибоедовым, и мы передаем с его слов следующий рассказ:
«Разнесся вдруг по Москве слух, что Грибоедов сошел с ума. Эванс, видевший его незадолго перед тем и не заметивший в нем никаких признаков помешательства, был сильно встревожен этими слухами и поспешил его навестить. При появлении гостя, Грибоедов вскочил с своего места и встретил его вопросом:
– Зачем вы приехали?
Эванс, напуганный этими словами, в которых видел подтверждение известия, дошедшего до него, отвечал, стараясь скрыть свое смущение:
– Я ожидал более любезного приема.
– Нет, скажите правду, – настаивал Грибоедов, – зачем вы приехали? Вы хотели посмотреть – точно ли я сошел с ума? Не так ли? Ведь вы уже не первый.
– Объясните мне, ради бога, – спросил англичанин, – что подало повод к этой басне?
– Стало быть я угадал? Садитесь; я вам расскажу, с чего Москва провозгласила меня безумным.
И он рассказал, тревожно ходя взад и вперед по комнате, что дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна. Негодование Грибоедова постепенно возрастало, и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что «этот умник» сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлестовы, гг. N. и D. разнесли его по всей Москве.
