Зато пианист Гольденвейзер был строг: «Старое здание Консерватории было довольно неудобно и слишком мало для консерватории, оно отличалось странным расположением: так, были классы продолговатые, овальной формы, кривые, благодаря изогнутости фасада; но здание было при всем этом чрезвычайно уютным; в нем было два нормальных этажа и третий – вроде мансарды, потолок которого был так низок, что я, мальчик небольшого роста, и то почти доставал до него рукой».
Отношения между учениками и учителями были дружескими, с юморком. Например, ученики Рахманинов и Скрябин не особенно любили выполнять домашние задания. Тогда педагог Танеев изобрел оригинальнейшее средство (о нем Рахманинов писал в мемуарах): «На клочке нотной бумаги он писал тему и присылал ее к нам домой со своей кухаркой. Кухарке было строго-настрого приказано не возвращаться, пока мы не сдадим ей выполненные задания. Не знаю, как подействовала эта мера, которую мог придумать только Танеев, на Скрябина; что касается меня, он полностью достиг желаемого результата: причина моего послушания заключалась в том, что наши слуги просто умоляли меня, чтобы кухарка Танеева как можно скорее ушла из кухни. Боюсь, однако, что иногда ему приходилось долго ждать ужина».
Кстати, уже после окончания учебы Рахманинов не был слишком популярен в среде консерваторцев. В частности, преподаватель Павел Шлецер спрашивал у композитора:
– А сколько стоит ваш концерт?
– Честно говоря, не знаю, – отвечал Рахманинов. – Что-нибудь около трех рублей.
– Гмм, это очень странно, – отвечал профессор. – Концерт Рахманинова стоит три рубля, тогда как концерт Шопена можно купить за рубль с полтиной.
Рахманинов парировал:
– А вы не находите странным, господин Шлецер, что за два этюда Шлецера приходится платить три рубля, в то время как двадцать четыре этюда Шопена стоят всего-навсего рубль?
Главным же событием консерваторской жизни позапрошлого столетия стал визит в это учебное заведение Льва Николаевича Толстого. Специально для писателя был устроен особый музыкальный вечер, на котором исполнялись произведения Чайковского. Петр Ильич писал впоследствии: «Может быть, ни разу в жизни я не был польщен и тронут в своем авторском самолюбии, как когда Л. Н. Толстой, слушая Andante моего Первого квартета и сидя рядом со мной, – залился слезами».
В память об историческом визите директор Рубинштейн задумал вывесить в Консерватории портрет писателя.
– Это что-то не то, – отреагировал Лев Николаевич.
