Дорога на Астапово [путевой роман] | страница 64

Для какого-то читателя это роман не о войне 1812 года, а о месте человека в истории и прихотливости человеческой гордости и предубеждений. Но для миллионов читателей это текст, из которого выводится история русского похода и (опционально) загадочной славянской души, о чём нам так весело рассказал Вуди Аллен. Это проблема старая, об неё спотыкался не только обидевшийся Норов, но и русские формалисты. Виктор Шкловский написал по этому поводу довольно известную статью «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого „Война и мир“». Осип Брик говорил об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай „Войну и мир“ Толстого; а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай „Войну и мир“. Культурный человек тот, который заражается эмоциональным настроением от реальных фактов, а не от выдумки. Замечателен в этом отношении спор Бабеля с Будённым. Будённый говорит: ты исказил конармию, а Бабель говорит: я и не собирался её писать. Какой мне нужен был материал, тот я и брал. А если хочешь читать про конармию, то возьми документы и читай. Будённый требует от писателя фактичности, и в этом мы с ним согласны»[55].

Но, хоть убейся о памятники на Бородинском поле, неодолимая сила этого романа в том, что он замещает историю Отечественной войны — и ничего теперь с этим нельзя поделать.

Есть и другая проблема. Как-то, по своей временной работе собирая военные мемуары, то есть опрашивая стариков-ветеранов, я понял, что никакой их военный опыт не гарантия ничего, даже не гарантия того, что они говорят правду. Всякий их рассказ о событии был не рассказ-документ, а рассказ-воображение. Очевидцы вовсе могут не знать предмет и строить совершенно нелепые здания из кирпичей памятного личного ужаса, как и из кирпичей личной гордости, впрочем.

Лучшие самозванцы на моей памяти были люди, внимательно читавшие мемуары, а то и документы из архивов. Эти самозванцы оказывались удивительно правдоподобны, а рассказы их — куда более художественны, чем истории непосредственных участников.

Суждение о «релевантном опыте» не то чтобы неверно, но бессмысленно. Чем измерить эту релевантность? Почему «служба в армии» считается чему-то релевантной (кстати, даже за пределами литературы)? Например, релевантна ли служба офицером пуска зенитных ракет сочинённому сюжету о космических пауках, напавших на землю? Или описанию кровавой мясорубки на Перекопе? Это, разумеется, вопросы риторические.