— У Марьи Павловны?
— Да нет же. У той самой знакомой художницы, Ларисы… как сейчас помню. Ее даже в больницу нельзя было перевезти, как только жива осталась! Мы провозились всю ночь.
— А ребенок?
— Еще как жив! — Доктор засмеялся. — Не догадываетесь?
В интуитивной вспышке я воскликнул:
— Лара?
— Она самая. В ту ночь скончался Митенька.
— Во сколько?
— По данным экспертизы, яд был принят, грубо говоря, с девяти до одиннадцати.
— Где это произошло?
— На их московской квартире.
— А если Марья Павловна успела в Москву и…
— Друзья Митеньки дали твердые показания: Марьюшка не разлучалась с роженицей с трех часов дня. При «погребенных», так сказать, была найдена записка и мой, — старик вздохнул, — мой пузырь с ядом.
— Пустой?
— Почти… так, следы яда.
— Каков он на вкус?
— Сам по себе болиголов горьковат, но я смягчил горечь внесением других ингредиентов. Меня чуть под суд не отдали, но обошлось. Дисквалифицировали на пять лет.
— Но вы продолжали жить здесь?
— Господи, да я продолжал работать… ну, официально не заведующим, а якобы завхозом. В наших краях меня знают и любят.
— Но насчет трав вы небось закаялись?
— Да, да, конечно, — поспешил с ответом старик, помолчал. — Похоронили мы его тайно.
— Почему?
— По документам склеп Опочининым не принадлежал. Помилуйте! В шестидесятые годы какое дворянство, какие там имения и родословные… Ну, по своим местным связям я сумел добиться захоронения на заброшенном кладбище в земле. По-тихому нашли умельца, он подземелье отремонтировал, стальную дверь сварганил. По-честному, и при социализме можно было все… почти все. Марья Павловна была тогда женщина со средствами.
— Как она себя вела… я имею в виду — психологически?
— Знаете, Родион Петрович, меня постоянно поражало одно ощущение: эта женщина, которой я восхищался, была как будто лишена страха. Вы скажете: так не бывает. Однако…
— Наверное, бывает, — перебил я.
Доктор посмотрел проницательно:
— Родовой дефект, да? Нечто вроде проклятия?
— Может быть.
— Имейте в виду: дефект серьезный. Страх — главный механизм защиты жизни — и душевной, и физической. Конечно, если довлеет он над всеми чувствами — вот вам душевная болезнь. Но и его полное отсутствие — гибель.
— Но после смерти мужа она прожила еще тридцать лет.
— Не дай вам Бог! Закаменев, затвердев в бесчувствии, в бездействии.
— Ну понятно, не монашеская схима, а безумная гордыня. А может, шок от убийства.
— Да не убивала она!..
— У меня на этот счет свои соображения, Аркадий Васильевич.
