— Вы хорошо помните те события?
— Превосходно. У стариков, так сказать, дальняя память… Но знаете, что я вам предложу? — Доктор помедлил, отражаясь в самоварном серебре. — Замалюйте фреску, уничтожьте записку и заживите счастливо… Я человек загрубелый по роду профессии…
— Я тоже загрубел… по жизни. Но вот приспичило разобраться в этой мистерии.
— Главное, чтоб это не превратилось в манию.
— В манию?
— А что! — Он вдруг подмигнул, до жути исказившись в отражениях. — Картинка не оживает, вы не входите в круг персонажей?..
— Нет, — соврал я.
— Ну-ну. А то сейчас у меня любопытнейший пациент, сосредоточен на мистических мотивах, знаете…
— Местный?
— Нет, из Москвы. Впрочем, врачебная тайна. Итак, что конкретно вас интересует?
— День гибели Митеньки.
— А, восемнадцатое мая.
— Вы уверены? Записка помечена шестнадцатым.
— О, это как раз характерный для суицида симптом. Означает душевную борьбу: страх перед концом и неодолимое влечение к нему. Вспомните знаменитейших самоубийц: Есенина, Маяковского — носили «объяснения» при себе не один день, не решаясь… Гениально подметил Достоевский, помните, в «Бесах» Кириллов?
— Страх боли?
— Вот-вот! Элементарнейший страх плоти, которую предстоит измучить.
— Ну, там пистолет, веревка… А яд, наверное, самый безболезненный способ?
— А вы попробуйте! — предложил лукавый старик. — Я на вас погляжу…
— Вы б смогли?
Он словно опомнился:
— Это я сгоряча ляпнул. Так вот, восемнадцатое мая. Я — свидетель. Ближе к ночи ко мне является Марьюшка…
— Вы были уже хорошо знакомы?
— В общем, да. Они больше года боролись за этот самый флигель, бумаги приезжали оформлять.
— И мужа знали?
— Поверхностно… Один раз они были у меня в гостях. И беседовали мы вот за этим столом… наряду с другими темами, — старик понизил голос, — о травах.
— О болиголове?
— В том числе. Митенька очень интересовался, а я-то разливался соловьем. Представьте: яд исчез. Но обнаружил я это уже после суицида.
— Вы подозреваете…
— Я знаю! Меня на минутку вызвали к больному, и когда я вернулся, Митенька вышел из кладовки (Видите дверь? Там я хранил травы), больше туда в мое отсутствие никто не входил.
— Мало ли что могла Марья Павловна потом сказать.
— Так были свидетели! Они-то и сказали. Друзья Митеньки, художники — милейшая пара. Они приехали в Опочку на этюды. Не ее друзья, заметьте, и я тогда ее другом не был. Через несколько дней я наносил визит больному, видел Марьюшку на пруду, она писала. Такая живая, обаятельная женщина, ее сорока я б ей не дал. Перекинулись двумя-тремя словами, а ночью, где-то в двенадцатом, она примчалась ко мне — внезапные роды, семимесячные.
