— Пора уходить. В этот час обычно приходят посетители.
— Не говори мне о других.
— Кому-то из нас надо о них думать.
— Я охотно уступаю это тебе. — Но тут пальцы Жасинты впились в его плечи. — Кто эти другие?
Не отвечая, он высвободился из ее объятий и поспешно стал одеваться.
У него в голове вдруг словно загрохотал мотор. Время от времени с ним такое случалось, и всегда неожиданно. На клетки мозга грубо и неожиданно обрушивался адский шум, скрежет приводимых в движение шатунов и поршней, оглушительный треск зубчатых передач. В тюрьме, перед тем как избить его до полусмерти, они завели мотор мотоцикла, он работал все быстрей и быстрей, шум наполнял черепную коробку, сотрясая стены, заглушая звуки, доносящиеся с улицы. И потом, хотя прошло несколько лет, этот грохот вдруг раздавался у него в мозгу. Вот как сейчас.
Нужно поскорей закурить, уйти, убежать отсюда. На улице к нему вернется спокойствие и самообладание. Он присел на край обшарпанного табурета, достал с полки бутылку виски. «Кто эти другие?» Непрекращающийся треск мотора и непонятно откуда взявшаяся, далекая музыка. Пение придавало им мужества. Однажды на допросе он тихо напевал мелодию из кинофильма «Мост через реку Квай» и видел перед собой не агента тайной полиции, а английского офицера, стойко сражающегося под лучами раскаленного солнца. Когда им становилось известно, что кого-нибудь из товарищей подвергают пыткам, затягивали «Марсельезу», гимн партизан, постепенно песню подхватывали все камеры, и она становилась общей болью, общей силой, общей надеждой.
Жасинта тоже одевалась. Движения ее снова стали медленными, и, глядя, как она натягивает золотистые чулки, Васко почувствовал желание снова притянуть ее к себе. Но не притянул. Алкоголь настроил его на мрачный лад.
— Что ты обо мне думаешь, Васко?
— Ничего особенного.
— Даже после… этого?
— Именно после этого.
Мимолетно промелькнувшая горькая тень сразу состарила Жасинту. Она задумчиво допила виски, оставшееся на дне его стакана.
— Ты человек резкий. И непонятный. Поэтому я и потянулась к тебе…
— …К моим жестоким рукам. Они оказались такими, как ты предполагала?
— Да, они меня не разочаровали. Но дело не только в твоих руках. Теперь тебе от меня не избавиться. — Она легонько провела ладонью по его растрепанным волосам. — А ты, ты во мне не разочаровался?
— В чем же еще дело?
— В чем дело? Ответь сначала на мой вопрос. Ты во мне не разочаровался?
Васко покачал головой, зажигая сигарету. Его жест можно было понять и как отрицание и как утверждение. «Теперь тебе от меня не избавиться». «Здесь, в тюрьме, даже птицы принадлежат мне». Он, наверное, тоже любил задавать вопросы. Васко пил, курил, как обычно хмурый и молчаливый, сидя на краю табурета, который не мешало бы заново обить, и хорошо бы кожей, устало рассматривал начатую скульптуру, барельеф, который помощники, должно быть, не успеют закончить к сроку, пятна на стенах, бесконечные эскизы, недовольный своей работой, недовольный собой, и ему казалось, что, хотя этот день ничего не изменил, его мрачное настроение все же было не совсем прежним. Он нуждался в поощрении, пусть даже неискреннем, чтобы их встречи могли продолжаться. Жасинта, однако, не разгадала, что скрывается за его угрюмым взглядом, за враждебностью, с какой он следил, как она суетится среди разбросанных где попало эскизов, не выражая вслух своего восхищения, а если и разгадала, у нее хватило здравого смысла не показать этого. Пускай Васко курит сигарету за сигаретой. Жасинта была опытной женщиной и знала, когда нельзя нарушать молчание.
