Из окна Барбары, открытого настежь навстречу грохочущей реке проспекта, которому словно нечего было скрывать и нечего опасаться, Васко впервые узнавал повседневную жизнь улицы. Впрочем, раньше он на улицу просто не выглядывал. Его ожидания и его чувства были ограничены комнатой Барбары, всем, что в ней было мерзкого и унизительного; запахом постельного белья и мебели, особенно белья, которое, очевидно, стирали душистым мылом, тщетно пытаясь заглушить запах пота многих тел; застывшими, точно в экстазе, статуэтками, всегда одними и теми же; теперь еще появились сухие цветы, чахнущие в стеклянных раковинах, плюшевый медвежонок на туалетном столике, выжидающий в терпеливой позе, словно не сомневался, что рано или поздно его угостят миндалем; коллекция приобретенных на дешевой распродаже безделушек во вкусе белошвейки, обставляющей квартиру за счет «покровителя», и строгий телевизор, в котором было что-то человеческое, словно он хранил в памяти все, что здесь происходило, чтобы неожиданно воспроизвести это на экране. Васко сидел окруженный свидетелями своего ожидания, запертый в тюрьме своих раздумий. Через щель в жалюзи проникал лишь острый, как лезвие ножа, солнечный луч, гул проспекта доносился сюда, точно приглушенный рокот далекого водопада. А разве он не ощущал того же и не в комнате Барбары? Все они живут в заточении. И те, кто с самого начала принял это как должное, и те, кто постепенно смирился с судьбой, и те, кто пытается бунтовать. В теле Жасинты, ее мужа, Васко и Малафайи прорастали травы, заживо погребающие их (по не травы из кошмаров Жасинты), в теле Васко и Сантьяго Фарии, и даже Озорио, и даже дочери Озорио, которая билась головой о гладкие стены своей темницы и, едва к ней возвращалось сознание, спрашивала: «Я что-нибудь говорила? Я что-нибудь говорила?» И даже в теле того студента, что несколько дней назад проглотил разбитое стекло от часов, порезав себе внутренности, чтобы полиция не добилась от него показаний. («Столько лет боремся, пытаемся их разоблачить. Будь они прокляты, эти „особые методы“ дознания»! негодовал Релвас, осыпая увядшими цветами могилы героев-самоубийц.) Однако эти герои, Озорио, его дочь, студент, не были поражены гангреной. Для них тюрьма не была могилой.
Как не была могилой для Шико Моуры и для живых и мертвых в Ангре — я тебе уже рассказывал, Алберто, что Галвейяс покончил с собой, бросившись со стены крепости? Лишь голуби могут летать над крышами, минуя все преграды.
