Мы пошли с Танькой в деревню. Ноги у меня были как ватные, идти не хотелось, я плелся, точно за собой воз тащил.
— А кто ж тебе сказал, что я на выгоне?
— Илюшка. Он видел, как ты на луг свернул. Ну, я сразу догадалась — в «блиндаж» свой Сашура завернул…
«Ишь, черт долговязый, — подумал я про себя, — от него не спрячешься, все видит».
Но сестренка, точно прочитав мои мысли, продолжала, теперь уже без всхлипов:
— Да я бы и сама тебя нашла. Знаю, где тебя искать. Поэтому мамка меня и послала, — и вдруг вперед забежала, сообщила: — А у нас гость — дядя Мотя. Он косу твою исправил. Мамка рада — страсть…
— Да ну?
— Ага. Говорит, как новая стала…
На душе у меня потеплело, какой-то неведомый прилив бодрости влился в мое тело, ноги, точно впервые почувствовали под собой твердь, зашагали уверенно и быстро.
— А отчим дома? — спросил я у Таньки.
— Нету. Мамка говорит: «Блукает где-то». — Сестренка вдруг опять вперед выскочила, на дорожке остановилась, спросила: — Саня, а хорошо было бы, если он совсем не придет, а?
— Ладно, ладно, — подтолкнул я вперед сестренку, — ты иди, мама сама решит, как поступить…
В доме у нас ярко горели окна — видимо, и в самом деле мать была рада гостю, зажгла даже десятилинейную лампу, а не «коптюшку», чадившую у нас в обычные дни. За столом восседал дядя Мотя. Длинная худая тень его от света распласталась на стене, касалась потолка, да и сам он казался мне выше обычного. Перед дядей Мотей стояла тарелка с огурцами, лежал горкой нарезанный хлеб — у меня даже в горле слюна колом встала от его вида, поблескивал пустой стакан. Мать расщедрилась для гостя, выставила угощение.
Увидев меня, дядя Мотя заулыбался, на лавке чуть к переднему углу продвинулся, место мне за столом уступая, заговорил веселым голосом:
— А вот и Сашура! Молодой хозяин в доме растет! Мне Илюха мой рассказывал — никто с ним в ловкости на косьбе не годится. Так и горит все в руках.
Говорил дядя Мотя слова эти громко, как обычно, но мне почему-то казалось, что делает он это специально, чтоб услышала мать, возившаяся в чулане, привлекал ее внимание. Мать и в самом деле выглянула из-за занавески, на меня внимательно посмотрела, проговорила:
— Ты, Саня, за стол садись… Небось проголодался? Только руки помой…
Пока я мыл руки, мать опять загремела бутылкой, добавила угощение дяде Моте. Но он отставил стакан, проговорил:
— Нет-нет, больше не надо. Ее всю не выпьешь, говорят, нас не будет, а она не иссякнет. Так что не старайся, Ефросинья.
