В обед, когда косари ушли в деревню, я искупался в озерце, погонялся за утятами. Целый выводок, девять пуховых черно-серых комочков резвились на водной глади, и мне почему-то страшно захотелось поймать хотя бы одного, принести домой, показать матери. Это оказалось совсем непросто: утята, заправские ныряльщики, в мгновение ока скрывались под водой, и я напрасно обшаривал кочки — появлялись они совсем в другом месте. Раза три порезавшись об осоку, жесткую, как стальная проволока, я прекратил свое бесполезное занятие, вздохнул тягостно и вылез из воды. Устроился на копешке свежескошенного сена и уснул, разморенный жарой, купанием. Проснулся бодрый и даже спроказничал над Илюхой — тихо пошел вперед с косой, догнал его на ряду, закричал:
— Уступи, пятки подрежу!
Илюха испуганно прыгнул в сторону, уселся на валок травы, закурил, забурчал мне вслед:
— Давай, давай, оглашенный — от работы лошади дохнут. Знаешь, как написано, труд создал человека, но он его и угробит.
Я хохотал над Илюхой, над его заковыристыми словами, но работал и в самом деле лихо, почти забыл о своей утренней неудаче. Но чем ниже опускалось к горизонту солнце, тем ниже падало мое настроение.
Возвращались в деревню мы по темноте. Решение ко мне пришло неожиданно — не заходить домой, ночевать в зарослях полыни, где был у нас отрыт «блиндаж» — узкая щель, накрытая сверху старой соломой, в котором ребятня пряталась от дождя, когда пасли коров на выгоне. Незаметно отстал я от косцов, свернул на луг.
В «блиндаже» я растянулся на соломе. Немного кружилась голова, перед глазами махали своими шапками травы, в ушах, как колокольчики, вызванивали косы. Может быть, я бы так и уснул, но из темноты глухо, точно из подземелья, послышался голос. Кто-то звал меня:
— Сашура, Сашура, где ты?
Выбравшись наверх, понял я — звала сестра. Танька стояла у края луга, на тропинке к деревне, метров за пятнадцать от меня, беленькое платьице ее высвечивало в темноте, точно маленький маячок, и я побежал навстречу. Сестренка меня не видела: темная одежда сливалась с темнотой, и продолжала звать меня своим тонким, будто бы плачущим голосом. Возможно, Танька и в самом деле плакала, страшно ей было здесь, за селом, в такой поздний час.
Наконец сестра увидела меня, точнее, мою тень, совсем недалеко, тихо спросила:
— Сашура, ты?
— Я, я!
Танька начала всхлипывать, теперь уже от радости.
— Ты чего ревешь? — спросил я, приблизившись…
— Меня мамка за тобой послала, а я боялась. Знаешь, как тут страшно? Того и гляди черти из полыня выскочат.
